ет!", - говорил он себе - "это уже существует, иначе я бы не искал", как первая клетка уже содержала своего старого "изношенного" голово-человека. Надо еще "износить" старого доброго малого.
Где этот Путь, которого еще нет?
Нет пути! его надо найти в собственной шкуре.
И однажды он остановился на пристани отчаяния.
Он закрыл газа, как единственный человек на краю света.
Тогда старая Нежность взглянула ему в глаза.
Песнь на Краю Света
Я любил
Я любил столько проходящих вещей
Я любил большой ветер
и прибой
и свободную птицу на своей скале
Я любил этот нежный облик
и эту мать как открытое море
я любил
я любил столько проходящих вещей
Но этот ветер поведал мне другое
и этот облик улыбнулся кстати
и эта птица пролетела через мое сердце
недавно
с недавних пор
Я любил
Я любил столько невзгод
и прогуливал печаль как годы
Я любил, в конце концов
то, что билось в моем сердце
повсюду
то, что пело в моих печалях
повсюду
и что улыбалось во всем
Я любил тебя - мое путешествие
и мой большой простор
и мой океан на краю печалей
и путей
О, Ты, моя птица
такая старая
так поющая всегда
я не знал
я не знал
что я всегда тебя любил
извечно
Ты - мое небо и мой ад
и моя радость и моя печаль
и то, что поет всегда-всегда
И также с криком из-за того
что не любил тебя всегда
не знал того
что узнал я недавно
со скалами и прибоем
и это не важно что
что проходит
что проходит
что есть всегда
9
Загадка
Тогда старая Нежность взглянула ему в глаза.
- О, малыш, ты страдаешь, не зная почему...
Он открыл глаза, но никого не увидел: у него еще не было глаз завтрашнего дня. Было только дерево на краю пристани. И внезапно он почувствовал запах жимолости, как на тропинках Семафора, но запах шел не откуда-то, он обволакивал. Он посмотрел еще раз, но ничто не шелохнулось, его тело стало совершено спокойным, как ровная река, как "ничто", что текло и текло с этой рекой, возможно, извечно.
- Малыш, ты как раз в самом начале...
Ты в начале мира.
Ты думаешь, что когда-то родился на берегу этой черной речки, родился от этой матери и от этого отца, ты думаешь, что несколько дней путешествовал в этом Черном Вагоне, но ты уже давным-давно путешествуешь по моей Реке, ты жил во множестве опустошенных людей, которые не знали, из-за чего они опустошены, ты преуспевал и гибнул во множестве руин, построенных тобой, ты молился во множестве храмов, здесь или там, и было тягостно на твоем обманутом сердце, ты скитался с острой болью обиды и протеста, но это твое сердце причиняло тебе острую боль, потому что это было "Нет" и еще раз "Нет", потому что нужно было покончить со всем этим, ты любил или желал тот или иной облик, и ты их бросал, и ты любил еще раз, потому что надо что-то любить, но твое сердце оставалось как каменная дыра, которая так сильно жаждет, ты плыл на том или ином галиоте, будучи на борту рабом и господином, и был еще сброшен в этот черный трюм, где оставался в течение долгих дней, которые были лишь ночью Ужаса, но это все еще твое сердце выбрало этот трюм, оно так хотело навсегда пробить эту Ночь и этот Ужас, и ты бежал, хороня тела и блага, всегда без Блага, в мучительном Ничто, которое было как единственное острое биение мира, и ты снова все начинал, чтобы найти то, что причиняло такую острую боль под той или иной шкурой, на этой широте и на множестве других, ты путешествовал и путешествовал через века надежды и страдания, добра и зла, никогда не находя пристанища, потому что твое сердце бесконечно как мое великое Море, и ты умирал столько раз, что твоему сердцу тяжко ото всех этих никчемных смертей, от всей этой скорби, никогда не удовлетворенной, как если бы это была Смерть, которая шла, чтобы жить, и НИКОГДА не была Жизнью.
О, малыш, ты в начале Времен, ты еще гибнешь, как миллионы и миллионы перед тобой - которые были тобой.
Она замолчала, и эта долгая секунда была такой недвижимой, такой острой, что она была как жемчужина Вечности на берегу первозданного Моря, такой полной, что она готова была разразиться великим прибоем любви на первозданной скале.
"О, Мать... Мать Нежности", - сказал малыш, который цеплялся там, на своей скале, - "о, Мать, я так страдаю".
Было еще это Молчание, в котором ощущалась жимолость, и все было недвижимым, как грандиозный вопрос без слов, как первое журчание, которое еще не журчало на этих берегах.
"Я так страдаю", - повторил малыш.
И это было как первый прибой страданий мира.
- Малыш...
И была такая большая нежность в этом Голосе на никаком языке, который сладко веял как легкий ветерок на укропном поле, как музыка, позабытая и найденная снова.
- Малыш, ты наконец-то подходишь к моей первичной ране, к этой Радости, которая покрыта столькими корками, к этой Любви, которая покрыта столькими масками, к этой Жизни, которая покрыта Смертью, чтобы наконец-то найти то, что находится во чреве, и разгадать эту ранящую Загадку и побежать к моим песчаным берегам Нежности, чтобы не было больше нужды отправляться ни на Небеса смерти, ни на Олимп богов, ни к печальному Стиксу, чтобы еще раз начать все сначала. Надо разгадать эту Загадку, вылечить старую рану в твоем теле, здесь-и-сейчас, на твоей первичной голой скале, в твоей Изначальной материи, которая содержит свой конец - и свой Смысл для этой Земли.
- Но...
- Послушай, дитя, нет тридцати шести или 53766 материй, нет материи человека, материи птицы или вулкана, есть только одна материя. Нет тридцати шести спасений, в каком-то другом месте или на Небесах, есть только ОДНО спасение - это спасение на Земле, в Земле, в твоем теле, там, где возникла моя первая рана.
И ее голос сделался степенным, как гул отдаленного Моря.
- И Земля, ты понимаешь, эта Земля, сейчас, как ты, должна найти свой Смысл и свое настоящее лечение, либо умереть еще один раз.
Затем все смолкло.
Она исчезла в запахе жимолости.
Он оставался на голой пристани на берегу одной реки, которая текла-текла-текла...
И было такое глубокое молчание в душе этого ребенка.
10
Чрево Земли
Было молчание, которое уходило далеко в глубину, как в ту третью ночь Черного Вагона; молчание, которое жгуче погружалось у голой скалы, где отчаянно цеплялась смертная пустая скорлупа человеческого ребенка, который больше не был человеком, а был чем?
Долго - секунды или годы - он оставался в этом жгучем молчании, как если бы был поражен немотой, и это было таким немым, таким обширным, что соединялось с Веками, когда еще не было ничего, кроме моря и ветров и первого прибоя; и это было таким мучительным жжением Ничего под какой-то звездой, что оно вызывало почти что крик, разлом столь грозный, что он готов был взорваться как вулкан первозданных времен и расколоть эту голую скалу.
Тогда из глубины Времен, из глубины первого живущего под звездами, начал подниматься Огонь, и это было как катаклизм без взрыва, всемогущий, неудержимый, нестерпимый, как если бы первичная Жизнь зажимала бы Смерть, чтобы разорвать ее с предельной глубины, исторгнуть ее наружу и охватить своим непереносимым Огнем этот никчемный и ошарашенный каркас, чтобы он готов был вскрикнуть: но я же умру! И это Смерть умирала под этой непереносимой лавой, лавой плотной, неумолимой, которая поднималась и поднималась из глубин чрева земли и раздирала, кромсала, давила и искореняла старую смерть, которая всегда была почвой для всех живущих.
Катаклизм молчаливого Огня.
Нет, никогда больше не будет номера 53767.
Это взорвался Черный Вагон.
Это взорвался мир.
Это началось невозможное "Нечто", которое взорвало все живущие маленькие смерти, все обманывающие и фальсифицирующие маленькие миры, все вопящие и торгующиеся химеры, все терзающие бессмысленные маленькие страсти - всю безумную старую зоологию - чтобы заставить их быть чем-то действительно настоящим, либо исчезнуть.
Там, наверху, когда-то Великая Мать сказала: "Моя Боль хочет найти отклик среди людей... не важно, какими средствами", и ее Голос нависал как спокойный шторм, который покрыл черный горизонт.
Ибо ее Боль, являющаяся болью Земли - это не быть этой Радостью, этой Любовью, этой Жизнью, которая проклевывается под нашей Скалой Лжи.
Ее Рана, являющаяся нашей раной - это не быть тем, чем мы-есть-на-самом-деле.
11
Неизведанная Жизнь
- Э! поехали...
Это было на одной пристани здесь или там, на Амазонке, Ниле и Ганге... Почем мне знать?
"Я даже не знаю своего я", - сказал он себе.
Это было только дуновение лавы, которая поднималась и поднималась, которая вибрировала как плотный прилив-отлив, и была эта маленькая живая вещь, через которую это дуновение проходило, как вскрытое, как новорожденное явление земли. Это было непостижимо. Это было как грозное чудо.
Это было очень СВЯЩЕННО.
И ничто в мире не сравнится с этим! Ничто. Кроме, возможно, первого ветра, который дул через девственный лес, кроме птицы, которая смотрела на эти ветки, эти листья, эти трепещущие побеги, и там, внутри: этот взгляд. И потом, это поет, потому что надо хорошо пропеть это Чудо. Его надо хорошо прокричать, прореветь, просвистеть, пропорхать с запаха на запах и прожужжать, чтобы сказать, что есть в этом Чуде: я-там везде, с ветками, листиками и молодыми побегами, и это дуновение чудесным образом выходит из черного чрева. Хочется прокричать его везде, быть со всем, во всем, как ту же самую песню из ничего, для всего, потому что это и есть чудо бытия.
Этот молодой побег не был еще ни Бигарно-Улиткой, ни лягушкой, ни чем-либо, что знает "самого-себя", о! это "я", которое внезапно вышло из черного чрева, закрыло все двери мира и позабыло свою песню. Это было как грандиозное забвение, которое покрылось коркой, чтобы забыть свое забвение, чтобы ограничить эту необъятность, слишком для него широкую; оно должно было изобрести свою грамматику, чтобы узнать свой мир и выучить свой язык; и все стало непосвященным, невежественным, и ничто не жило, кроме старания быть... ничем. И "я" и "ты" сделалось чем-то, чем нужно завладеть, что нужно подчинить или проглотить, ненавидеть и опасаться, либо сожительствовать, чтобы увеличить войско в том или ином замке или церкви, под тем или иным знаменем, на старом черном чреве, которое пропело один-единственный раз и как будто чудом взрастило новые зерна, как всегда в надежде, как всегда в ожидании и в вечном будущем, которое спало там, под этим старым чревом... неизведанном.
Но они уже составили свою грамматику неизведанного.
- Эй! Странник, из какой ты страны?
- Проклятье...
Бигарно почесал голову. Одним махом он снова стал бигарно в человеческой шляпе и с паспортом-разрешением.
Но ничто больше не "разрешалось" - ничто не происходило. Либо происходило ничто.
Тогда Бигарно принялся ходить, потому что это единственная вещь, которой его хорошо обучили. И вдруг он вспомнил старый морской язык, который навеял: это надо пре-о-до-леть.
И эта движущаяся лава, поднимавшаяся из-под подошв его ног, с каждым днем все более плотная, более настоятельная, заполняла его голени, бедра, туловище и принималась биться-колотиться по чердаку мыслящего бигарно, еще и еще раз, как потрясающий шлюз в чреве этой земли, как потрясающее дуновение с другой стороны миров; и иногда наш старый "добрый малый", все же ракообразный, однако распотрошенный и ничтожный чувствовал, как его охватывает паника... что это? Что происходит? Неизведанное? Но даже первозданный девственный лес, под какой-то там звездой, давал известный выход из черного чрева: первая выжившая птица поет свое Чудо; а он, Бигарно, что пел он? Он вовсе не пел, он был даже ошарашен, как при землетрясении земли, но с неким упоением, потому что его к...
Продолжение на следующей странцие...
