статочен и сам сугубо экологический подход. Экологисты пытаются бороться, скажем, за очистку сточных вод в своём городе, не видя и не осознавая необходимости очищения сознания. Они не понимают того, что зловонная канава, в которую превратилась река, протекающая через их город, это всего лишь внешняя проекция смердящей канавы, протекающей сквозь человеческие души. Именно поэтому вся их, экологистов, внешняя активность не приносит, да и не способна принести никаких реально весомых результатов. Традиционный экологист борется за “экологическое равновесие” в “окружающей среде”, в “среде обитания”, тогда как анимист и язычник — за спасение Материнской жизни и за Материнское исцеление.— Разница колоссальная!
Л.Д. Означает ли предложение “выделиться и объединиться”, помимо прочего, также и выделение из зомбированного городского населения и объединение в общине как географически детерминированном поселении, скажем, где-нибудь в лесу или на острове, подобном “острову Пала” Олдоса Хаксли?
А.С. Это очень сложный вопрос, на который едва ли возможно ответить однозначно и кратко. Не всё так просто, как может показаться на первый взгляд.
Болезненный ажиотаж, последовавший после случайного обнаружения семейства Лыковых, проживших в Хакасской тайге больше полувека без всякой связи с внешним миром, говорит о том, что тема бегства от омерзительной действительности “цивилизованного мира” и впрямь становится всё более и более актуальной.
Предположим, что некая группа живых людей, которым больно и невыносимо жить в городе (о “городской цивилизации”, кроме самых страшных проклятий, понятное дело, ничего другого сказать нельзя), желает навсегда уйти в Природу, поближе к Матери, чтобы уже никогда не возвращаться. Но не должны ли они прежде задуматься о том, желает ли Она Сама, чтобы они вернулись к Ней и остались там? Это как если бы новорожденный младенец, ужаснувшись увиденным вне материнского чрева, пожелал бы “вернуться назад” и “родиться обратно”, где было так тепло, так уютно и спокойно. Если представить себе на минуту, что младенцу каким-то образом удалось бы осуществить своё глубоко эгоистическое и даже жестокое по отношении к матери намерение, остались ли бы в живых его мать и он сам? Разумеется, нет.
Если хотя бы десять процентов нынешних горожан вдруг решили бы навсегда “вернуться к Матери-Земле”, то это неизбежно ускорило бы Её гибель и гибель живой природы.
Мы-то готовы вернуться к Матери, но готова ли Она принять нас к Себе такими, какие мы есть? Вот вопрос, который нужно задать самим себе прежде всего.
Кроме того, даже и вернувшись к Ней, мы можем видеть Её, в зависимости от нашей чуткости, по-разному:
Первая точка зрения: “О, она так прекрасна, так совершенна! Вот, я живу в Ней, как в земном раю. Я, такой несовершенный, созерцаю все Её совершенства. Я так люблю Её! Она так прекрасна во всех своих проявлениях!”
Здесь мы видим, что человек нисколько не отождествляет себя с Ней, так как видит себя, как некую отдельность,— в Ней, как в другой, не тождественной ему самому Отдельности. Оторвавшись от общества и от гнусной городской цивилизации, он всё-таки ещё не воссоединился с Матерью. Да, ему, должно быть, хорошо живётся в Ней, но при этом он не отдаёт себе отчёт в том, что, может быть, с Её точки зрения, он паразитирует в Ней, как подкожный клещ: сидит себе тихонечко, и помаленьку сосёт Её соки. Как всякому паразиту, ему-то самому очень хорошо и уютно в теле того живого организма, в который он внедрился. Он даже искренне благодарен этому организму, в котором он видит единственно возможную для него среду обитания. Он может трепетно любить этот организм, но вот вопрос: может ли сам организм любить того, кто без разрешения вторгся в него и, по необходимости, как всякий паразит, берёт от организма гораздо больше, чем отдаёт обратно?
Всё это я впервые понял опять же на Алтае, когда вошёл не в умученный пригородный лесок, а в настоящую живую горную Тайгу. Она встретила меня очень враждебно; я чувствовал всем телом, что Тайга испытывает ко мне, как к незнакомому Ей человеку, лишь ужас, ненависть и бессильное отчаяние. Я был для неё не чем иным, как очередным вредоносным, сильным, крайне опасным для неё паразитом, который, как большинство пришлых людей (туристов, браконьеров, лесорубов, сборщиков ягод и трав...), вошёл в неё, в Тайгу, чтобы чего-нибудь взять от неё, что-нибудь нарушить, кого-нибудь убить, что-нибудь выдрать с корнем, что-нибудь срубить и сжечь в костре, а затем, награбив и нагадив, убраться восвояси, в своё городское логово.
Неожиданно поняв всё это, я был сначала обескуражен и искренне обижен на Тайгу, так как на самом деле я лично ничего не хотел от неё: ни сосны, ни марала, ни птицы, ни редких цветов. Но откуда ей было знать всё это сразу, как только я вошёл? Ведь девять десятых пришлых людей для неё — смертельно опасные враги. Она признаёт, искренне любит, понимает и щедро делится лишь с теми из людей, кого лично знает уже давно. А я-то был чужак, непредсказуемый незнакомец, от которого можно ожидать чего угодно, а скорее всего, какого-нибудь зла и ущерба для неё.
Когда ночью в квартиру ломится неизвестный, мы ведь не ждём от него какого-то блага для себя, и не спешим открывать ему дверь и вешаться ему на шею. Скорее уж мы склонны предположить, что он пытается ворваться к нам с недобрыми намерениями. Но если мы знаем этого человека, как друга, то наоборот, было бы подло с нашей стороны не впустить его в дом.
С Тайгой было точь-в-точь так же. Она отреагировала на моё вторжение совершено естественно, а я, наоборот, противоестественно, так как не понял сначала причину её страха и ужаса, вызванного моим появлением, и поэтому был искренне обижен на неё за такой негостеприимный приём.— Это был хороший урок для меня.
И лишь недели через две, уже совсем в другом месте Тайги, она признала меня (если ещё не как друга, то как безобидного и неопасного путешественника и созерцателя), и открыла мне немало чудесного из того, что у неё было. И я до сих пор до слёз благодарен ей за то, что она позволила мне увидеть и понять.
Вторая точка зрения: Это когда человек не выделяет своё “я” из Материнской Природы, а полностью отождествляет себя с Ней или хотя бы вступает с ней в симбиотические отношения.— Как муравьи-листорезы с каким-нибудь конкретным деревом: они охраняют дерево от вредителей, а оно за это позволяет им питаться опавшими листьями; поэтому считается, что колония муравьёв и дерево составляют один организм, и если их разделить, погибнут и дерево, и муравьи.
Мне однажды рассказали такой удивительный случай:
Молодого солдата привезли из Афганистана в родную деревню с перебитым позвоночником, парализованного, совершенно неизлечимого. У него был дядя-лесник, и как-то раз он привёз племянника в свой лес, и стал носить его по лесу на руках, прося указать наиболее приглянувшееся место в лесу. Когда такое место — шаманское “место силы” — было найдено, он положил калеку-племянника прямо на холодную землю, устроил над ним шалаш от дождя, оставил кое-какую еду, а сам ушёл. Через пол-месяца лесник вернулся и нашёл племянника стоящим на ногах: лес сделал то, чего в принципе не могли сделать врачи...
Когда старик умер, племянник занял его место, место лесника, несмотря на то, что в деревне его считали “придурком”, так как на вопрос, как его зовут, он иногда отвечал не “Петя”, а — “Лес, меня зовут Лес”. Очень скоро он стал известен тем, что всегда безошибочно чуял браконьера в лесу и определял место, где только что начался пожар. Когда его спрашивают, как ему всё это удаётся, он отвечает, что чувствует боль Леса и то место на собственном теле, где она возникла. Он может сказать, например, что “вчера у меня начался пожар вот тут; было очень больно,”— и при этом указать на правый бок. Или, например, указывая на левое плечо: “Здесь была незаконная порубка, я вскочил ночью от дикой боли, прибежал туда и всех разогнал. А вот боль в плече прошла только через месяц”...
Всё это, конечно, очень удивительно и трогательно, но вся беда в том, что это существо, которое одновременно является и “Петей”, и “Лесом”, всё-равно обречено на гибель: это мирное существо, не моргнув глазом, скоро убъёт какой-нибудь леспромхозовский начальник (и его только премируют за это смертоубийство), убъёт кислотный дождь или огонь от костра, брошенного какими-нибудь пьяными хамами.
Поэтому, если, например, я захочу совершенно слиться с Лесом и стать с ним как одно целое, я каждую минуту должен быть готов к тому, что меня, “Лес”, в любой момент могут безжалостно и зверски прикончить существа с бензопилами, топорами и спичками. Не говоря уж о том, что в меня, “Лес”, будут постоянно вторгаться незваные гости с грибными корзинами и палатками: они будут топтать меня ногами, будут, как кожу, сдирать с меня живьём бересту, выдирать с корнем мою растительность, прижигать моё тело горящими углями костров, разожжённых из моих же рук и ног, ими оторванных или отрубленных топорами. После чего они, удовлетворённые и растроганные “общением с природой”, вывалят на меня свои консервные банки и бутылочные осколки, и как ни в чем ни бывало, без малейших угрызений совести, вернутся к себе в город,— “уставшие, но довольные”...
Вот таковы два единственно возможных способа “уйти в Природу” (всё равно, в одиночку или с общиной): можно уйти в Неё как палач, а можно уйти как беззащитная и обречённая жертва. И третьего не дано. Мы не хотим быть ни палачами, ни жертвами, и поэтому мы не уходим в Неё навсегда, а сидим вот тут, в этой мерзостной городской клоаке, от которой нас, понятное дело, тошнит.
Вот почему ничего хорошего не ждёт ни общину, ни одинокую избушку отшельника, если в корне не изменится потребительское и бесчеловечное отношение к Матери и всему Её живому миру в массовом сознании.
Вот почему необходима борьба за утверждение новой идеологической парадигмы, за новые моральные принципы и новые правила жизни, за спасение душ немногих всё ещё живых людей и за их объединение в новом Племени, в новом Народе, в новом Тотеме, в новой Семье, отчётливо сознающей своё естественное кровное родство с Матерью и Отцом-Митрой, и ведущим от Них свою единственно истинную и единственно возможную родословную. Новая великая Семья созерцателей и мудрецов, шаманов и мистиков, деятелей и творцов, сохранителей и защитников. И внутри этого нового Рода и через него — новая духовная парадигма: новая культура, новая цивилизация,— Новая Архаика...
До тех пор, пока всего этого не будет у нас (с нашей и Божьей помощью), мы не имеем права “уходить в Природу” навсегда. Наоборот, это мы сами должны призвать нашу Мать, или, если угодно, “Природу”, чтобы Она Сама,— если Она доверится нам и того захочет,— пришла к нам, то есть пришла в наши смрадные города и в наши искалеченные души.
Итак, если Она доверится нам, Своим детям, Она придёт к нам Сама. Она может всё, чего ни пожелает, и если до сих пор всё ещё терпит теперешние надругательства над Собой со стороны “цивилизованных” насильников и Матереубийц, то только из нежелания применить к ним “решительные меры”, то есть прямое их истребление: не нужно забывать, что ведь также и они Её дети,— хотя и непутёвые, неблагодарные, жестокие и нисколько не сознающие своего сыновства.
Если же Она будет однажды вынуждена совершенно избавиться от девяти десятых человечества — Она сделает это, хотя Она предпочла бы спасти их,— но ведь это возможно только в том случае, если они сами всё-таки осознают своё сыновство и отвратятся от насилия над собственной Матерью.
Она безмерно сильнее и мудрее нас, людей, и если мы будем достойны Её, Она щедро поделится с нами Своей силой, Своей мудростью и Своей Материнской любовью. Но если люди не захотят стать достойными Её, как Матери, и не проявят к Ней должного уважения,— Она когда-нибудь стряхнёт их с Себя, как сухую коросту, так что и следа не останется, так что на месте Москвы будет вновь шуметь сосновый бор, а на месте Нью-Йорка вырастут непролазные джунгли.
Вот, вкратце, почему я против всяких “уходов” (а для Неё, Матери,— вторжений), с...
Продолжение на следующей странцие...
