, так не может
быть, чтобы зря. Вот нам эта штука и случилась, чтоб мы поняли - зачем она
в мире нужна".
На следующий день долго они с галантереей возились, но орешек
крепкий. Не хотят черти из коробки вылезать. Пошли Иван с Данилой потом -
к вечеру - по грибы, вернулись поздно, про коробочку-то и забыли. Ночью
опять просыпаются - крик, гвалт, черти по двору скачут. За голову
схватились - а ну хозяина напугают, вдруг от удивления заболеет. Бегом во
двор, а на дворе прямо цирк. Черти под деревом выкобениваются, а у сарая
хозяин на корточках сидит - смотрит. А потом как захохочет, повалился на
землю, за живот держится. Кончили черти свой хоровод, хозяин ждет - еще
хочет. А черти и носа не кажут. Тогда хозяин забурчал что-то себе под нос,
сел к коробке и начал там что-то шебуршать - глядь, и опять все зашумело,
закричало. Он опять сидит, хохочет. И только черти устанут, он опять их из
коробки выгоняет - пляшите, дескать. Потом коробку взял, и с довольным
бурчанием поволок к себе в лес.
Переглянулись Иван с Данилой, и тоже довольные спать пошли. Нашлось и
галантерее дело - хозяина веселить, да, верно, и не только хозяина, а всю
лесную братию.
Лежат Иван с Данилой, засыпают, представляют себе - сидит сейчас на
полянке разный лесной народ, а перед ним черти пляшут, как в театре. Потом
Данило говорит:
"Иванушка, а Иванушка..."
"Что, Данилушко?"
"А вот я все думаю - как же ты совсем чертей этих не испугался? А
вдруг бы они настоящие были?"
"Да нет, Данилушко, черти на самом деле все как один видимость. Мы
им, если их испугаемся, сами силу даем. А не дать им силу - так они и есть
одна галантерея."
Возвращается Иван из леса, видит - Данило сидит у дерева, смотрит
вокруг и плачет.
"Что с тобой, Данилушко?"
Тот слезы стирает, улыбнуться хочет - не выходит.
"Не получится, Ваня, у меня об этом сказать, да ведь и ты все видишь.
Стоят деревья вокруг, солнышко заходит - и не могу, плачу, душа из меня
прочь рвется. И сам думаю - куда рвется? А вон, видишь, облака наверху
белые какие, да как высоко - и такое у меня понимание, когда гляжу на них,
что мы с домом родным разлучены; словно бы там мы должны быть, а не здесь.
Да и есть мы, наверное, там, а здесь только часть наша ходит, как в
командировке. А опущу глаза - деревья любимые стоят, трава растет, дом наш
стоит - каждое бревнышко свое, каждую веточку на дереве, как ребенка,
готов на руках таскать, росой отпаивать - и как будто вот все оно, под
руками - ан нет, отделено от нас и как будто обреченное какое, только ему
до этого и дела нет, оно с этим званьем на свет выросло - а у меня внутри
все переворачивается. А ведь красотища какая - век бы всю эту землю на
руках носил, целовал да к сердцу прижимал; вот поверишь, нет, Ваня,
умереть захотелось, самому в землю эту лечь, лишь бы только она через это
живой осталась, от нас не отделенной, чтобы мы ее, как свое тело,
чувствовали, а она - нас. А как вместе на все гляну - и небо тут, и земля,
и я посередине сижу - то и вообще ни одного слова про это не выдумано -
только слезы из глаз. И горе в этом себе чувствую неизведанное, и сладость
в этом несказанная, тесно сердцу в теле моем, хочет оно со всем этим миром
слиться и обнять его". Замолк Данило, слезы на щеках, руками виновато
разводит, на Ивана, как на мать родную, смотрит с просьбой:
"Прости, Ваня, видишь - не сказать мне обо всем этом". Обнял Иван
Данилу, к груди прижал - пусть плачет, надо ему. Стоят, а под ногами
земля, вокруг деревья, а над ними небо. И нечего тут больше сказать.
А то вдруг приехали к Ивану с Данилой индийские йоги. Один ногу за
ухо засунул, другой ходит узлом завязаный, третий сердце остановил и все
время электрические лампочки жует. Остальные еще пуще; и все при этом в
чалмах, голые и намазаны подсолнечным маслом.
Главному лет пятьдесят, носят за ним раскладушку, раскладушка вся
гвоздями утыкана - так он, прежде чем сесть, по гвоздям пальцем проводит,
чуть что не так - хлобысть слуге по лбу, зачем, дескать, дал гвоздю
притупиться; и пока тот гвоздь обратно не заточат - ни за что не сядет.
Иван с Данилой тоже в грязь лицом не ударяют, быстро белую скатерть
на стол, орешки разные да ягодки - встречают зарубежных гостей.
Сели за стол, ведут умные беседы. "У нас, в Индии, главный
рассказывает, все давно уже вышли в астрал. Редко кого на улице встретишь,
да и те приезжие. Теперь выводим в астрал коров. Думаю, что к концу
столетия вывод коров будет окончательно завершен. Тогда начнем новую
жизнь".
А йоги все нагнулись над столом, пьют носом чай и кивают - все,
дескать, так и есть.
"А еще, продолжает главный, есть у нас великая река Ганга. Мы у нее
соединили начало с концом, теперь течет по кругу. Построили священную
электростанцию с вечным двигателем. Теперь расставляем по всей стране
магнитофоны, чтобы из-под каждого камня звучал магический слог Ом..."
Йоги как один продолжают носом хлебать чай, а ртом мычат - Ом,
дескать.
"А еще, говорит главный, совершенно преодолели сопротивление материи.
Можем вверх ногами проходить сквозь каменную стену..."
"А сквозь деревянную?" - спрашивает Данило.
"Запросто, говорит главный, где тут у вас стена?"
Показали им стену сарая, они вверх ногами сквозь нее прошли и исчезли
- наверное, в астрал. Главный на прощание оставил визитную карточку с
рабочим телефоном. На карточке написано -
ГУРУ ШРИ МАХАБРАХМАН ЕВДОКИМ ПЕТРОВ.
Поглядели Иван с Данилой на карточку, пожали плечами и отдали на
всякий случай хозяину. Ему тут виднее.
Налетело на солнце облачко. Сделалось в природе пусто; то есть не
пусто, а как бы затаенно. Деревья и трава - все свои секреты при себе
держат.
Унеслось облачко. И снова все вокруг - полной чашей. И каждый секрет
вдруг стал тем, чем всегда и был, - у каждого - своим, особенным голосом.
И все эти голоса вместе беззвучно поют о радости того, как мы все живем.
Сидит Иван на крылечке, и душой, и телом к этой радости причастен.
Данилы нет, Данило в город уехал. Был ему утром таинственный зов,
собрал в мешочек понемногу всяких корешков целебных да орехов и ушел. Иван
дрова поколол, по огороду походил, теперь просто сидит. Слушает музыку
могучую - деревья под ветром шумят, солнышко кожей впитывает; со всем, что
есть - заодно.
Сидел-сидел, слышит - шорох на полянке. А глаз сразу не открывает,
знает, что можно спешкой всю полноту расплескать. А когда открыл - стоит
перед крыльцом белый олень, смотрит на него пристально. Иван говорить не
торопится, улыбается себе в бороду. И олень молчит. Долго они так молчали,
потом олень говорит:
"А ты знаешь - что стоит у сарая на пне?"
"Не знаю, - говорит Иван. - Придет время знать - узнаю".
Олень опять на него смотрит. Долго молчал, потом говорит:
"Ты странный человек".
"Да почему странный, - говорит Иван. - Вот сижу на солнышке, жизни
радуюсь, природу слушаю".
Олень отвел глаза, смотрит на лес.
"Другие за мной охотятся. А те, кто боится - уверяют себя, что меня
нет."
Помолчал еще.
"Сказать тебе, когда ты умрешь?"
Иван мотает головой да все улыбается.
"Зачем? Живу - и живу. Когда надо будет - умру. А наперед знать -
баловство".
Сказал - и доволен. А олень на него опять смотрит. И Иван на оленя
смотрит. Ветер почему-то стих, тихо вокруг стало, только кузнечики
стрекочут как сумасшедшие; и все вокруг от солнца как медом истекает.
Иван на оленя смотрит и вдруг говорит:
"Оленушка, а ведь ты устал очень".
Олень в глаза ему смотрит, не шевелится.
"А устал, то ложись спать. В лесу не можешь, так хоть здесь сосни.
Место у нас тихое, никто тебя тут не приметит."
Олень в глаза Ивану смотрит и молчит. Потом прикрыл глаза, ноги
медленно подогнул и так перед крыльцом и лег, голову опустил.
А Иван сидит и сон его охраняет. И пока олень спит, ни одна былиночка
не шелохнется, ни один листик не качнется, и солнце с места не сходит.
Перестало время идти, одни кузнечики стрекочут.
Вечером возвращается из города Данило, бежит - аж приплясывает, до
того хочется поскорее Ивану рассказать, что с ним было. Так с ходу мимо
дома и пролетел, за самый огород унесло. Он - обратно, глядь - опять на
подходе к дому, да только с совсем другой стороны. И ведь дом прямо перед
глазами стоит, а не подойти, все тропинка вбок куда-то уводит. Остановился
Данило, потряс головой, чтобы от наваждения избавиться, слышит - Иван с
крылечка тихонько смеется.
"Не торопись, Данилушко, у нас сегодня такой гость был, что вокруг
избы вся экология дыбом встала".
От голоса иванова наваждение прошло, но Данило, чтобы и в третий раз
не промахнуться, уж от тропки под ногами больше глаз не отрывает. Пока до
Ивана дошел, уж и забыл - что про город рассказывать хотел. Бухнулся на
траву у крылечка: "Что же, Ваня, за гость такой, что к дому не подойти?"
А Иван все посмеивается. Данило к нему повернулся - батюшки светы!
Иван сидит и весь в сумерках мерцает, как будто зимними звездочками по
контуру обведен.
"Давний у нас, Данило, был гость, уж не чаял я его увидать. В аккурат
там и лежал, где ты сидишь".
Данило так и вскочил, как ошпаренный. Было на крыльцо - а там Иван
мерцает; и Иван, а все равно каверзно.
"Ваня..." - говорит, а дальше и не вымолвить.
Набрал полную грудь воздуха: "А ты, что же, теперь по ночам светиться
будешь?"
Иван руку поднял, поглядел на нее, как будто забыл, что у него руки
есть, и опять тихонько засмеялся.
"Твоя правда, Данилушко, вот что значит с давними гостями дружбу
вести".
А совсем поздно, когда уже все друг другу рассказали, сидят оба, да
вдруг:
"Слышишь, Ваня?"
"Тс-с, Данилушко..."
Как будто - женское пение в лесу. И вот именно, что - как будто. То
далеко, а то вдруг рядышком; то с этой стороны, то с той, а то сразу ото
всюду. А главное - никогда такого еще не было, а голос этот с колыбели
знаком. Да что - знаком; не сказать этого вообще, потому что это - Другое.
Смотрит Данило, а у Ивана слезы на щеках. Смотрит, а сам не замечает, что
встал, и ноги его прямехонько в лес несут. Так бы и пошел, если б Иван его
за руку не взял.
Стоят, как дети за руки держатся.
"Вот, Данилушко, и мы до этого дожили".
Неведомо откуда пришло ко мне начало этой истории. Я, как умел,
записал всю правду по этому поводу. Теперь картина отдаляется от меня,
пора дописать то, что я еще вижу.
В лесу стоит лето. На бревнах, которые таскают Иван и Данило, от жары
выступила смола. Бревна постепенно складываются в небольшую, но уютную
баню; скоро останется только сочинить крышу да позвать кума Родиона,
который большой мастер по печкам. Вот и еще бревно притащили, Данило
побежал в избу, должно быть, чайник поставить, а Иван присел на бревно и
задумался. Потом поднимает голову и смотрит. А смотрит, надо сказать, в
аккурат в то самое место, где бы я стоял, если б глазами это видел, а не
словами нащупывал. И такое у него в лице впечатление, будто меня не видит,
но знает, что я тут есть. И такие вдруг говорит слова:
"А что про нас пишешь - так это правильно. Потому как есть в писании
твоем такое понятие, что раньше мы друг для друга прозрачные и
несуществующие были, а теперь получаемся обоюдно хорошие. Значит соседями
стали. А то кум Родион говорит - вот, пишет тут про вас один. Я ему -
неужели и до того дошло. А он мне - совсем, вижу, вы с Данилой в своих
диковинных явлениях людей разучились замечать.
Вот будете завтра баньку строить, так ты глаза разуй да возьми на
заметку. Смотрю сегодня - и правда. Прислушался - что ты там написал, и
думаю - а что, ладно. А ежели не все складно, так тоже не беда, дерево,
вон, тоже бывает поглядишь - корявое, а присмотришься - да разве ж оно
может быть другое? Да и ты нас с Данилушкой прости, коли чего не так. Уж
мы какие есть, такие и есть. Вы там, мы здесь, каждый мурашок свою
соломинку тянет, а вместе - один дом получается, в котором все и живут
потом.
А ты, глядишь, и другую книгу напишешь, и третью - и про огонь
морской, как ты его видел, и про город этот, что олень давешний со мной
поделился, а ты, я смотрю. давно знал... А если и не напишешь - тоже ...
Продолжение на следующей странцие...