ровать для меня две комнаты в единственном доме, расположенном подле монастыря, где я и водворилась.
На следующий день я начала официально хлопотать об аудиенции у Траши-ламы. Мне пришлось сообщить подробности, удостоверившие мою личность, и я легко вышла из положения, заявив, моя страна называется Пари (Париж). Какой Пари? На юге Лхасы существует местность Пари. Я объяснила: мой Пари находится немного дальше на Западе, но туда можно было бы добраться по суше. Таким образом, я не пилинг (иностранка). Тут я немного лукавила, что мне позволяла семантика слова "пилинг", буквально означающего: "кто-нибудь с другого материка или острова, т.е. из местности, отделенной разрывом земли, заполненным океаном".
Я слишком долго жила в окрестностях Жигатзе, чтобы меня там не знали, а мое отшельничество создало мне определенную репутацию "гомтшенма" (отшельница). Мне без промедления предоставили аудиенцию, а мать Траши-ламы пригласила меня к себе в гости.
Осмотрев монастырь во всех подробностях и желая отплатить за радушный прием, я устроила чай для нескольких тысяч живущих там монахов.
За давностью лет и из-за приобретенной мной потом привычки посещать ламаистские монастыри и жить в них, мои впечатления потускнели, но в бытность мою в Трашилхумпо все меня поражало. Везде - в храмах, покоях, дворцах сановников - царила варварская роскошь, о которой не могут дать представления никакие описания. Всюду были россыпи золота, серебра, бирюзы, нефрита - на алтарях, гробницах, дверных орнаментах, на предметах культа или же просто на вещах домашнего обихода у богатых лам. Не могу сказать, будто это великолепие меня восхитило. Я находила его варварским и вместе с тем ребяческим - творением могущественных исполинов с душой младенца. Первое впечатление могло бы оказаться даже отрицательным. Но в душе моей жило видение безмятежных пустынных просторов, и я знала, что эти пустыни служат убежищем для аскетов-мыслителей, отрешившихся от пошлости, почитаемой родом людским за величие.
Траши-лама был со мной очаровательно любезен, оказывая мне при встречах все новые знаки внимания. Он-то хорошо знал, где находится мой Пари и произносил слово "Франс" с самым чистым французским акцентом. Проявляемый мной большой интерес к изучению ламаизма и ко всему, имеющему отношение к Тибету, ему очень нравился, и он намеревался облегчить мои затруднения. "Почему бы вам не остаться в Жигатзе?" - спрашивал он.
Ах! Почему! ... Желания было больше чем достаточно, но я знала, что не вполне во власти Траши-ламы было разрешить мое пребывание в Жигатзе. Все же он предложил мне поселиться, где я сама захочу. Я могла жить в женском монастыре с его матерью, или он прикажет построить для меня уединенную обитель; мне будет дозволено брать уроки у лучших грамматистов, у самых известных ученых и посещать наставников-анахоретов в горах.
Может быть, если бы я тогда уже отрешилась от всех привязанностей, как после путешествия в Лхасу, я сумела бы - в Жигатзе или где-нибудь в более укромном месте - воспользоваться даруемым мне покровительством. Но предложение Траши-ламы застало меня врасплох. Часть моего багажа - записей, фотографий (почему-то это все считается таким необходимым!) - хранилось у друзей в Калькутте, другая часть оставалась в моем горном убежище. Я еще не была достаточно свободной, чтобы от них отказаться. Затем возникал отвратительный вопрос о деньгах. Я захватила с собой лишь немного, сколько требовалось для путешествия, а получить в Тибете деньги, оставленные в Индии, тогда казалось невозможным.
Ах! Сколько мне еще оставалось познать и какое нравственное перерождение предстояло пройти, прежде чем превратиться в то, чем я с радостью стала через несколько лет: бродягой на дорогах Тибета.
Я виделась с воспитателем Траши-ламы, учителем словесности и учителем, приобщившим его к мистическим истинам. Затем состоялось знакомство с мистиком-созерцателем, духовным руководителем Траши-ламы, пользующимся всеобщим глубоким уважением, и, если верить рассказам, закончившим впоследствии свой жизненный путь чудесным образом.
Когда я была в Жигатзе, там заканчивали постройку храма, воздвигаемого Траши-ламой грядущему Будде - Майтрейе, воплощению совершенной доброты. Я видела гигантскую статую в огромном зале, окруженном галереями, позволяющими верующим обходить статую со всех сторон - сначала внизу, на уровне ног, затем, последовательно, по галереям второго, третьего, четвертого этажей - на уровне пояса, плеч и головы. Во время моего посещения около двадцати золотых дел мастеров обрабатывали каменья, украшающие гигантского Майтрейю, переделывая для этой цели драгоценности дары дам-аристократок из Тсанга с матерью Траши-ламы во главе. Я провела в различных дворцах Траши-ламы чудесные дни, беседовала с людьми самых разнообразных знаний и характеров. Но, главное, я все время пребывала в состоянии блаженной безмятежности, омрачаемой только мыслью о неизбежном отъезде.
Наконец злополучный день наступил. Великий монастырь скрылся из вида на том же повороте дороги, за которым незадолго до этого предстал моим взорам. Я увозила книги, записи, подарки и облачения дипломированного ламы - нечто аналогичное докторскому диплому "гонорис кауза" университета Трашилхумпо, преподнесенные мне Траши-ламой.
Мы направились в Нартан осмотреть самую большую ламаистскую печатню. Количество находящихся там гравировальных досок для печати неимоверно. Эти доски, сложенные на стеллажах, заполняют огромное здание. Рабочие-печатники с руками, вымазанными чернилами до локтей, работают сидя на земле. В других помещениях монахи режут бумагу по особому для каждого произведения формату. Весь рабочий процесс проходит спокойно, не спеша, вперемежку с разговорами и продолжительными дегустациями заправленного маслом чая. Какой контраст с лихорадочной суетой наших типографий. Но типография, хотя и монастырская, все же мирское предприятие, а меня занимало в Тибете совсем другое.
Я побывала в обители гомтшена, оказавшего мне честь пригласить меня. Жилище анахорета находилось в бесплодной и унылой местности на северном склоне горы над озером Мо-тетонг. Очень просторной пещере постепенно приросшие к ней пристройки придавали вид маленькой крепости. Теперешний обитатель пещеры унаследовал ее от своего учителя, когда-то, в свою очередь, заступившего вместо собственного духовного отца. Благодаря преемственности трех поколений лам-магов, в этой обители скопилось достаточно предметов комфорта - подношений местных жителей - чтобы сделать жизнь отшельника достаточно приятной. Я рассуждаю, разумеется, с точки зрения тибетца, привыкающего с юного возраста жить возле какого-либо анахорета.
Мой гостеприимный хозяин за пределами пещеры никогда ничего не видел. Его учитель прожил в ней более тридцати лет. Он сам замуровался в ней на следующий день после смерти своего наставника. Под словом "замуровался" нужно понимать следующее: в пещеру-крепость можно было попадать только через единственную дверь. Сам лама никогда к этой двери не приближался. Две нижние комнаты, устроенные под скалой, выходили на внутренний двор, огороженный со стороны обрыва сложенной из выветренных камней стеной, совершенно заслоняющей обзор. Наверх в личное помещение ламы вела приставная лестница с люком. Его комната тоже выходила на огороженную стенами небольшую террасу, где затворник мог немного размяться или посидеть на солнышке, оставаясь невидимым снаружи и сам ничего не видя, кроме неба над головой. Лама вел такой образ жизни вот уже пятнадцать лет. К затворничеству - не слишком строгому, так как он позволял себе принимать посетителей, - отшельник для умерщвления плоти добавил правило никогда не ложиться спать, т.е. он проводил ночь в "гамтис" (четырехугольный ящик) и дремал в нем, сидя, скрестив ноги.
После нескольких интересных бесед с гомтшеном мы с ним расстались. К этому времени я уже получила через сиккимских крестьян письмо от английского резидента, предписывавшего мне покинуть Тибет. Этому предписанию я тогда не подчинилась, желая закончить свое путешествие, как я его задумала. Но теперь мои странствия близились к концу. Я предвидела последствия длительного пребывания на запретной территории, и теперь сама собиралась покинуть Гималаи. Новое письмо, извещавшее о моем изгнании из Сиккима, нагнало меня уже на пути в Индию.
Глава 3
Знаменитый тибетский монастырь Кум-Бум. - Монастырская жизнь. - Высшее образование у ламаистов. - Волшебное дерево. - "Живые Будды".
Спускаясь по горным дорогам из Жигатзе, я снова пересекла Гималаи. С сожалением расставалась я с очарованной страной, где несколько лет вела такое фантастически- пленительное существование. Я понимала, что из этого преддверия Тибета мне едва ли удалось хотя бы мельком заглянуть в его "святая святых" со всеми его своеобразными учениями и удивительными событиями, тщательно скрываемыми от непосвященных мистическими общинами необъятной Страны Снегов. Во время моего пребывания в Жигатзе мне открылся схоластический Тибет с огромными библиотеками, монастырскими университетами, учеными. Сколько еще остается узнать, а я уезжаю!
Жизнь в Бирме. Уединение в горах Сагэна у "Каматангов" (монахов-созерцателей) - самой суровой из всех буддистских сект.
Пребывание в Японии среди глубокой тишины Тофокю-жи, монастыря секты Зен. В этом монастыре в течение многих столетий сосредоточена вся духовная аристократия страны.
Пребывание в Корее, в Панья-ан (монастырь мудрости) - уединенном, затерянном среди лесов убежище, где несколько пустынников-мыслителей ведут тихое, суровое и незаметное существование. Когда я туда явилась с просьбой принять меня на время в их общину, проливные дожди совсем размыли дорогу. Я застала монахов Панья-ан за ремонтом повреждений. Молодой монах, сопровождавший меня с поручением рекомендовать меня от лица своего настоятеля, остановился перед одним из работавших, покрытым, как и все, с ног до головы грязью, монахе и, склонившись перед ним в глубоком поклоне, сказал несколько слов. "Землекоп" облокотился на лопату, с секунду внимательно меня рассматривал, затем кивнул в знак согласия головой и снова принялся копать, не обращая больше на меня ни малейшего внимания.
- Это настоятель, - объяснил проводник, - он соглашается вас принять.
На следующий день мне отвели пустую келью. Расстеленное на полу одеяло служило мне ложем, а чемодан - столом. Ионгден разделял с одним послушником, своим сверстником, помещение, так же скупо меблированное, как и моя келья.
Распорядок дня был следующим: восемь часов медитации, разделенных на 4 периода, восемь часов занятий и физической работы, восемь часов на принятие пищи, сон и развлечения. Развлекался каждый по собственному вкусу и разумению. Каждое утро около трех часов один из монахов обходил монастырь, стуком деревянной колотушки пробуждая других монахов ото сна, и все отправлялись в зал собраний, где рассаживались лицом к стене для двухчасовой медитации. Суровость монастырского устава выражалась и в скудной пище: рис и немного вареных овощей. Часто последние отсутствовали и вся трапеза состояла из одного риса. Молчание уставом не предусматривалось, как у траппистов, но монахи только изредка обменивались отрывистыми фразами. Они не испытывали необходимости в разговорах и не расточали энергии на внешнее проявление чувств. Мысли их были сосредоточены на глубоких истинах, а взор обращен на созерцание внутренней сущности, как на изображениях Будды.
Затем следует жизнь в Пекине, так далеко от квартала для иностранцев, что визит к ним составляет настоящее путешествие. Потом я жила в монастыре Пей-линг-ссе, бывшем императорском дворце.
И вот я снова отправляюсь в неодолимо влекущий меня край. Уже много лет мечтаю я о монастыре Кум-Бум, совсем не рассчитывая туда попасть. Но теперь это путешествие решено. Нужно пересечь весь Китай до его западной границы. Я присоединяюсь к каравану, состоящему из двух лам-тюльку,* (*Которых иностранцы ошибочно называют "живые Будды". - Прим.авт.) возвращающихся на родину со своими свитами, китайского купца из далекой провинции Кан-су и нескольких безвестных путешест...
Продолжение на следующей странцие...