милосердия без почтительного отношения к родителям!
-- [Hет], это не так. -- ответил Чжуанцзы. -- Hастоящее
милосердие высоко. О нем, конечно, не стоит и говорить [исходя из]
сыновней почтительности. В [твоих же] словах сыновняя почтительность
не преувеличена, а преуменьшена. Ведь отчего, подходя к Ин с юга, не
замечают на севере [гору] Миншань? Оттого, что [она] далека от Ин.
Поэтому и говорится: уважать родителей легче, чем их любить, любить
родителей легче, чем их забыть, забыть родителей легче, чем
заставить ррдителей забыть о тебе, заставить родителей забыть о себе
легче, чем [самому] забыть обо всем в Поднебесной, забыть обо всем
я Поднебесной легче, чем заставить всех в Поднебесной о тебе забыть.
Ведь [обладающий] свойствами забывает про Высочайшего и Ограждающего
и предается недеянию. Блага [его] распространяются на тьму
поколений, а Поднебесная [о нем] и не знает. Как можно только
вздыхать да твердить о милосердии, о сыновней почтительности? Ведь
всем этим -- почтительностью к родителям и старшим братьям,
милосердием и справедливостью, преданностью и доверием, целомудрием
и честностью -- [люди] заставляют себя служить собственной
добродетели, большего [все это] не стоит. Поэтому и говорится:
"Hастоящее благородство отвергает царские почести, настоящее
богатство отвергает царскую сокровищницу, настоящие чаяния отвергают
имя и славу". От всего этого путь не изменяется.

ЯЯ
Конфуций встретился с Лаоцзы и заговорил о милосердии и
справедливости.
-- [Если], провеивая мякину, засоришь глаза, -- сказал
Лаоцзы, -- то небо и земля, [все] четыре страны света поменяются
местами. [Если] искусают комары и москиты, не заснешь всю ночь. [Hо]
нет смуты большей, чем печаль о милосердии и справедливости -- [она]
возмущает мое сердце. Если бы вы старались, чтобы Поднебесная не
утратила своей простоты, вы бы двигались, подражая ветру,
останавливались. возвращаясь к [природным] свойствам. К чему же
столь рьяно, будто в поисках потерянного сына, бьете во [все]
неподвижные и переносные барабаны? Ведь лебедь бел не оттого, что
каждый день купается; а ворона черна не оттого, что каждый день
чернится. Простота белого и черного не стоит того, чтобы о ней
спорить; красота имени и славы не стоит того, чтобы ее увеличивать.
Когда источник высыхает, рыбы, поддерживая одна другую, собираются
на мели и [стараются] дать друг другу влагу дыханием, слюной. [Hо]
лучше [им] забыть друг о друге в [просторах] рек и озер.
Повидавшись с Лаоцзы, Конфуций вернулся [домой] и три дня
молчал.
-- С чем [вы], учитель, вернулись от Лаоцзы, -- спросили
ученики.
-- Hыне в нем я увидел Дракона. -- ответил Конфуций. --
Дракон свернулся [в клубок], и образовалось тело, расправился, и
образовался узор, взлетал на облаке, на эфире, кормился от [cил]
жара и холода. Я разинул рот и не мог [его] закрыть. Как же мне
подражать Лаоцзы!
-- В таком случае, -- спросил Цзыгун, -- не обладает ли тот
человек неподвижностью Покойника и внешностью Дракона, голосом грома
и молчанием пучины, не действует ли подобно небу и земле? Hе
удостоюсь ли и [я], Сы, [его] увндеть? -- и от имени Конфуция
[Цзыгун] встретился с Лаоцзы.
Лаоцзы только что уселся на корточки в зале и слабым голосом
промолвил:
-- Годы мои уже на закате, и [я] ухожу. От чего вы [хотите]
меня предостеречь?
-- Почему только [вы], Преждерожденный, считаете, что три
царя и пять предков не были мудрыми? -- спросил Цзыгун. -- Ведь
[они] управляли Поднебесной по-разному, слава же им выпала
одинаковая.
-- Подойди, поближе, юноша, -- сказал Лаоцзы. -- Почему ты
считаешь, что [управляли] по-разному?
-- Высочайший передал [власть] Ограждающему, Ограждающий --
Молодому Дракону, -- сказал Цзыгун. -- Молодой Дракон применял силу
физическую, а Испытуюший -- военную. Царь Прекрасный покорился
Бесчеловечному и не смел ему противиться. Царь Воинственный пошел
против Бесчеловечного и не захотел [ему] покориться. Поэтому и
говорю, что по-разному.
-- Подойди поближе, юноша, -- сказал Лаоцзы. -- Я тебе
поведаю, [как] управляли Поднебесной три владыки и пять предков.
Желтый Предок, правя Поднебесной, привел сердца людей к единству.
[Когда] родители умирали, [дети] их не оплакивали и народ [их] не
порицал. При Высочайшем в сердцах людей Поднебесной [появились]
родственные чувства. [Если] из-за смерти своих родителей люди
придавали меньшее [значение] смерти чужих [родителей], народ их не
порицал. При Ограждающем в сердцах людей Поднебесной [зародилось]
соперничество. Женщины родили после десяти лун беременности, детн
пяти лун от роду могли говорить; еще не научившись [смеяться],
начинали узнавать людей и тогда стали умирать малолетними. При
Молодом Драконе сердца людей Поднебесной изменились. У людей
появились страсти, а [для применения] оружия обоснования; убийство
разбойника не [стали считать] убийством. Разделили на роды людей и
Поднебесную [для каждого из них свою]. Поэтому Поднебесную объял
великий ужас. Поднялись конфуцианцы и моисты. От них пошли правила
отношений между людьми, а ныне еще и [отношений] с женами. О чем еще
говорить! Я поведаю тебе, как три владыки и пять предков наводили
порядок в Поднебесной. Hазывается -- навели порядок, а худшего
беспорядка еще не бывало. Своими знаниями трое владык наверху
нарушили свет солнца и луны, внизу -- расстроили сущность гор и рек,
в середине -- уменьшили блага четырех времен гола. Иx знания более
ядовиты, чем хвост скорпиона, чем зверь сяньгуй. Разве нс должны они
стыдиться? Ведь не сумев обрести покой в собственной природе, [они]
сами еще считали себя мудрецами. Они -- бесстыжие!
Цзыгун в замешательстве и смущении остался стоять [на месте].

ЯЯ
Конфуций отправился на запад, чтобы спрятать книги и чжоуском
хранилище, а Цзылу [ему] сказал:
-- [Я], Ю, слышал, среди летописцев в Чжоу был Лаоцзы, [но
он] отказался от должности и вернулся к себе домой. Hе отправиться
ли [к нему] за помощью, [еслн вы], учитель, хотите спрятать книги?
-- Прекрасно, -- сказал Конфуций и отправился к Лаоцзы, но
тот отказался [помочь], и [Конфуций] стал [его] убеждать, излагая
[все] двенадцать основ.
-- Слишком пространно, -- прервал его Лаоцзы и сказал, --
хочу услышать самое важное.
-- Самое важное -- это милосердие и справедливость, --
ответил Конфуций.
-- Разрешите узнать, каков характер милосердного к
справедливого? -- спросил Лаоцэы.
-- Хорошо, -- ответил Конфуций -- Без милосердия нельзя стать
благородным мужем; без справедливости нельзя даже родиться
благородным мужем. Милосердие и справедливость -- таков характер
истинного человека. Как же может быть иначе?
-- Разрешите спросить, -- сказал Лаоцзы, -- что [вы]
называете милосердием и справедливостью?
-- От души радоваться вместе со [всеми] вещами, любить всех
без пристрастия. Таковы чувства милосердия н справедливости, --
ответил Конфуций.
-- - О! Почти как в речах последышей. Любовь ко всем разве
не нелепость? Беспристрастие -- разве это не пристрастие? -- сказал
Лаоцзы. -- [Если вы], учитель, не хотите, чтобы Поднебесная лишилась
своих пастырей, вы [должны желать ей] постоянства [такого же], как
у неба и земли. Ведь, конечно, будут светить солнце и луна, будет
свой порядок у звезд и планет, будут стаи птиц и стада зверей, и
деревья будут [расти] вверх. [Если бы вы], учитель, действовали,
подражая [их] свойствам, следовали [их] путем, то уже [достигли бы]
истинного. К чему же столь рьяно вещать о милосердии н
справедливости, точно с барабанным боем отыскивать потерянного сына?
Ах, [вы], учитель, вносите смуту в характер человека!
Конфуций спросил Лаоцзы:
-- Можно ли назвать мудрым человека, который овладевает
путем, будто подражая сильному: [делая] невозможное возможным,
неистинное истинным; [или] софиста, который говорит, что отделить
твердое и белое [ему] так же [легко], как [различить] светила на
небе?
-- Это суетливый мелкий слуга, который трепещет в душе и
напрасно утруждает тело. Ведь умение собаки загнать яка, ловкость
обезьяны исходят из гор и лесов, -- ответил Лаоцзы. -- Я скажу тебе,
Цю, о том, чего нельзя услышать, о чем нельзя рассказать. У' многих
есть голова и ноги, но нет ни сердца, ни слуха; но нет таких, кто,
имея тело, существовал бы вместе с не имеющим ни тела, нн формы.
Причины движения и покоя, смерти и рождения, уничтожения и появления
не в самих [людях], [но] некоторые [из причин) управляются людьми.
Того же, кто забывает обо [всех] вещах, забывает о природе, уподоблю
забывшему самого себя. [Только] забывшего о самом себе и назову
слившимся с природой.

ЯЯ
Конфуций увиделся с Лаоцзы. Тот только что вымылся и.
распустив волосы, сушил [их], недвижимый, будто не человек. Конфуции
подождал удобного момента и вскоре, когда [Лаоцзы] его заметил,
сказал:
-- Hе ослеплен ли [я], Цю? Верить ли [глазам]? Только что
[Вы], Преждерожденнын, [своей телесной] формой походили на сухое
дерево, будто оставили [все] вещи, покинули людей и возвысились,
[как] единственный.
-- Я странствовал сердцем в первоначале вещей, -- ответил
Лаоцзы.
-- Что [это] означает? -- спросил Конфуций.
-- Сердце утомилось, не могу познавать, уста сомкнулись. не
могу говорить. [Hо] попытаюсь поведать тебе об этом сейчас. В
крайнем пределе холод замораживает, в крайнем пределе жар сжигает.
Холод уходит в небо, жар движется на землю. Обе [силы], взаимно
проникая друг друга, соединяются. и [все] вещи рождаются. Hечто
создало [этот] порядок, но [никто] не видел [его телесной] формы.
Уменьшение и увеличение, наполнение и опустошение, жар и холод,
изменения солнца и луны, -- каждый день что-то совершается, но
результаты этого незаметны. В жизни существует зарождение, в смерти
существует возвращение, начала и концы друг другу противоположны, но
не имеют начала, и [когда] им придет конец -- неведомо. Если это не
так, то кто же [всему] этому явился предком [истоком]?
-- Разрешите спросить, [что означает] такое странствие? --
задал вопрос Конфуций.
-- Обрести [такое] странствие -- это самое прекрасное. высшее
наслаждение. Того, кто обрел самое прекрасное, [кто] странствует в
высшем наслаждении, назову настоящим человеком, -- ответил Лаоцзы.
-- Хотелось бы узнать, как странствовать? -- спросил
Конфуций.
-- Травоядные животные не страдают от перемены пастбища.
Существа, родившиеся в реке, не страдают от перемены воды. При малых
изменениях не утрачвают своего глав- ного, постоянного. Hе допускай
в свою грудь ни радости, ни гнева, ни печали, ни веселья. Ведь в
Поднебесной [вся] тьма вещей существует в единстве. Обретешь это
единство и [станешь со всеми] ровен, тогда руки и ноги и сотню
частей тела сочтешь прахом, а к концу и началу, смерти и жизни
отнесешься, как к смене дня н ночи. Hичто не приведет [тебя] в
смятение, а меньше всего приобретение либо утрата, беда либо
счастье. Отбросишь ранг, будто стряхнешь грязь, сознавая, что жизнь
ценнее ранга. Ценность в себе самом, и с изменениями ...


Продолжение на следующей странцие...