быть... Я чувствую груз на душе.
Зосима: Я ощущаю недостаток опыта. Не прочувствовал землю. Мне неведома страсть... Я боялся погрузиться в пучину, и эта пучина осталась непознанной.
Дорн: Я чувствую в себе движение. И никакого разочарования в том, что было со мной. Была и пучина. Было и нечто совсем противоположное. Я живой...
Альберт: У меня есть едва ощутимое сожаление о том, что возможно осталось что-то, чего я не вкусил и не вкушу уже... Но раз прошло мимо, значит так тому и быть. Все равно вернуться назад уже нельзя, да и не нужно...
Зосима: А я сейчас наметил себе цель в следующих воплощениях - пробовать то, что еще не изведал.
Ямвлих: Хочется, конечно, найти свою половинку. Единственную.
Максим: Дорн, а у тебя есть какое-то желание?
Дорн: Восторг. А желаний нет... Поскольку моя жизнь - это движение и я ее ощущаю, как пульс, - во мне присутствует все то, о чем мы сегодня говорили. Чего же большего желать?
Ямвлих: Мне стало легче после этого разговора.
Зосима: Пребывать в Боге хорошо. И все-таки, только на земле это возможно - разложить любовь на потоки света, на утро и вечер, на элементы, на "каши и прочие блюда", а потом все это складывать обратно. Играть!
Ямвлих: А как же душа? В этом нет душевной любви...
Зосима: Нет любви? Да она же и есть эта Игра - разобрать любовь на большую и маленькую, с мужчинами и женщинами, а потом - собрать вместе.
Кирилл: Так где ее искать-то?
Зосима: Ищи там, откуда пришел...
Последние пять минут чувствовалась некоторая напряженность: видно было, что "присутствующие" хотели "обратно", что я слишком усердно растормошил в них что-то личное...
Вдруг откуда-то в наше общение вмешался Александр Иванович Куприн (месяца два тому я перечитывал его "Поединок" и "Гранатовый Браслет"), и, опираясь на трость, обратился ко всем с репликой:
- "Любовь у людей в наше время приняла какие-то пошлые формы и снизошла до простого житейского удобства, до маленького развлечения. А я говорю о любви бескорыстной, самоотверженной, не ждущей награды; для которой совершить подвиг, отдать жизнь, пойти на мучение - это не труд, а одна радость! Никакие жизненные удобства, расчеты, компромиссы не должны ее касаться. Любовь - это трагедия, величайшая тайна в мире!172"
При этих словах Альберт Великий, чуть колыхнувшись, стал столбиком света и растворился. Затем растаял Зосима. Ямвлих высох, как клякса. Дорн улыбнулся, помахал рукой, подмигнул и тоже исчез. "Кирилл" испарился куда-то еще раньше - я и не заметил. Остался Куприн. Развел руками и, обращаясь уже исключительно ко мне, произнес:
- А ты чист и верен своей любви? Это, брат, дорогая и пленительная штука в человеке... Такой человек смеет...
Чего "смеет", я уже не расслышал. Передо мной догорала свеча. Я разделся и лег спать...
11. Пятое письмо Ане
Я вообще замечаю: если человеку по утрам бывает скверно, а вечером он полон замыслов и грез, и усилий - он очень дурной, этот человек. Утром плохо, вечером хорошо - верный признак дурного человека. Вот уж если наоборот - если по утрам человек бодрится и весь в надеждах, а к вечеру его одолевает изнеможение - это уж точно человек дрянь, деляга и посредственность. Гадок мне этот человек. Конечно, бывают и такие, которым одинаково любо и утром и вечером, и восходу они рады и закату тоже рады, - так это уж просто мерзавцы, о них и говорить-то противно. Ну уж, а если кому одинаково скверно и утром и вечером - тут уж я и не знаю, что и сказать, это уж конченный подонок и мудазвон.
Венедикт Ерофеев "Москва - Петушки"
Письмо:
Здравствуй, Аня!
Уже больше недели, как я в Питере. В Самаре я пробыл лишь два дня. Никаких семинаров не вел. Просто гулял. Зашел в гости к нескольким ребятам из прошлогодней группы... Постоял возле твоего дома... Не удержался - расспросил соседей. Никто ничего не знает. "Выехала в середине мая. С вещами. Куда - понятия не имеем - не доложила"... Я знаю - когда я буду готов, ты найдешься. И, судя по тому, что со мною происходит, готов я буду очень скоро. А пока я должен тебе еще кое-что рассказать.
Несколько дней возле моего дома лежал бомж. Он не вставал все это время, - просто переворачивался иногда на другой бок. Под дождем, и днем и ночью. Милиция проезжала мимо, но его не трогали. Он - умирал. Ему не к кому было обратиться за помощью, невозможно позвать врача, да и самая помощь - нужна ли была ему? Наверное, он знал, что умирает и умирал, как раненый зверь. Поначалу, когда, выходя из дому, я видел его, мне было больно и стыдно, но вскоре это чувство изменилось. Я понял этого человека. Всмотревшись "внутрь" его, я готов был встать перед ним, да и вообще перед природой человеческой, на колени, ибо в этом воняющем, обернутом в грязные лохмотья телом, я увидел глубочайшее смирение и доверие. Не бессилие перед судьбой, нет! Не ропот и не проклятья року! Смирение и доверие, готовность принять смерть вот так, вот здесь - во дворе под редкими безучастными взглядами прохожих. Я не надумываю и не проецирую, - я увидел это... Вчера, видимо, он умер, и тело убрали...
"Авраам поверил Господу, и Он вменил ему это в праведность...173"
Этот случай и побудил меня рассказать тебе еще об одном сюжете нашего общения с Кириллом. О том, что он называл, да и я теперь называю "человеческим в человеке". Эта тема и раньше, собственно, была лейтмотивом всех наших бесед, но году в девяносто девятом Кирилл подвел меня к ней очень близко...
Как-то осенью девяносто девятого мы с ним гуляли по Васильевскому острову. Вышли на Большой проспект. И тут, вдруг, Кирилл предложил зайти в какую-то забегаловку. Обыкновенная пивная со столиками, возле которых стояло пять-шесть потрепанного вида мужичков. Прокурено. Какой-то затхлый запах. Заказали по паре пива. Я удивленно спросил:
- Ты изменил своей привычке к дорогим кафе и ресторанам. Что, - появились проблемы с деньгами?
- Нет, просто захотелось пива, а еще вспомнить институтские годы, когда мы хаживали вместо какой-нибудь пары в подобные этому заведения. Ты лучше пей пивко, да вот послушай, что нам скажет господин штандартенфюрер174 Хайдеггер, - извлек из рюкзака "Бытие и время" и довольно громко - так, что оборачивались люди с соседних столиков, продекламировал:
- "Зов не сообщает никаких обстоятельств. Он и зовет без всякого озвучивания. Зов говорит в тревожном модусе175 молчания. И этим способом лишь потому, что зов зовет призываемого не в публичные толки людей, но от них назад к умолканию экзенстирующего умения быть... Что так радикально отнимает у присутствия возможность из-за чего-то еще ложно понять и обознаться, если не оставленность в предоставленности самому себе?176"
- К чему ты это? И безо всяких предисловий...
- "Зов к экзистенции". К бытию. К этой "оставленности в предоставленности самому себе"... Ты никогда не задумывался над этим? Впрочем, слово "задумываться" здесь не подходит... Скорее так: тебя никогда не пронимала до мозга костей, до самых печенок, эта вот леденящая бездна бытия? Бытия наедине только с собой и ни с кем более? Не тогда, когда нисходит благодать и ты ощущаешь себя у Господа "за пазухой", а тогда, когда ты именно оставлен и предоставлен самому себе. Что ты и кто ты есть в такие моменты?
- Боль, смятение, ужас... или, наоборот, какая-то безумная отвязанность, вседозволенность, свобода и восторг. Или смешение первого и второго... Но, по моему, всегда это были моменты полной обнаженности, отсутствия "защитной" прослойки между мной и остальным миром...
- Да... Экзистенциализм, - одним из отцов которого был Хайдеггер, - как только не называли. И "философия отчаяния", и "философия свободы", и "философия индивидуализма"... Экзистенциализм - попытка подойти к человеку изнутри с точки зрения его собственной жизни. Мы всю свою жизнь стоим перед выбором: подлинное бытие, в котором мы можем обрести себя, или неподлинное существование, когда утрачивается "я", и мы растворяемся в толпе. Хайдеггер так формулирует основную идею экзистенциализма: "Человек есть в той мере человек, в какой он экзистирует... Экзистировать - значит принадлежать своему существу, слышать зов бытия... Человек как живое существо просто вброшен в этот мир...177" Индивидуальную сущность нам никто не преподносит, - мы сами вольны ее создавать. Поэтому, осознав свое отличие от других, и ты, и я, и любой другой должны создать модель собственного бытия, свой мир, свое мироощущение. Сделать это трудно, - не каждый способен на это. Большинство людей стремится отказаться от решения такой задачи, им легче жить как все, они хотят раствориться в толпе и забыть свою свободу. Для них невыносим сам акт выбора. Они хотят жить комфортно, а выбор - всегда дискомфорт.
- Joker - с точки зрения философии экзистенциализма?
- Твой ироничный тон сейчас не очень уместен. Впрочем, как тебе угодно... Так вот, в экзистенциализме, - и у Хайдеггера, и у Сартраliii, и у Ясперсаliv, и у Шестоваlv, да и, пожалуй, у Бердяеваlvi не найти традиционных категорий метафизики. Их категории - это страх, забота, вина, тревога, смерть, - как проявления существа человека... Экзистенциализм вырывает человека из мира обыденности. Он напоминает, что, как бы комфортно человеку ни жилось, придет время, когда никто уже не поможет. Единственное, что способно возвратить человеку человеческое, - это осознание собственной смерти. Непосредственное касание смерти вызывает метафизический ужас, когда человек боится не потерять что-то конкретное, но не быть вообще. Это ужас края бездны. Ужасом приоткрывается Ничто. Перед лицом Ничто мы теряем дар речи. Оно впервые ставит наше бытие перед сущим. Перед Ничто человек осознает, что он вброшен в мир не по своей воле и не по своей воле уйдет из него. Перед Ничто человек сознает себя совершенно уникальным существом. Переживание факта собственной смерти отличает человека от животного. Именно это переживание становится для человека основой для собственного жизнестроения. Поэтому осмысленную жизнь человека Хайдеггер называет "бытие-к-смерти". Человек тогда становится Человеком, когда на заднем плане присутствует смерть. Хайдеггер как атеист, погружая человека в бездну Ничто, тем самым говорит, что человек существует постольку, поскольку у него нет возможности надеяться на Бога. В противном случае, он будет надеяться, но потеряет чувство собственной уникальности. Лишь разрыв с надеждой обостряет сознание неповторимости времени жизни и ответственности за себя и свои поступки...
- В этом Ничто, мне кажется, просматривается идея апофатического178 богословия, в котором Бог есть бездна Ничто - как у Дионисия Ареопагита или Мейстера Экхартаlvii. Ты же давал мне почитать кое-что из этих мистиков...
- Ты прав. Экзистенциализм предельно близок к мистическому мировоззрению. Вот, к примеру, одно место из Экхарта, которое перекликается с тем, о чем мы только что говорили, - но совсем с другого края: "Чтобы быть истинно нищим, человек должен стать настолько свободным от своей сотворенной воли, насколько он был, когда его еще не было. Истинную правду говорю вам. Пока есть у вас воля исполнять волю Бога, и вы имеете какое-либо желание, относится ли оно к вечности или к Богу, до тех пор вы не нищи действительно, ибо только тот человек нищ, который ничего не хочет, ничего не знает, ничего не домогается. Когда я пребывал еще в первооснове своей, у меня не было никакого Бога, я принадлежал себе самому, я ничего не хотел, ничего не домогался, ибо я был тогда бытие без цели. И я был познающий самого себя в божественной правде Ничто. Тогда хотел я самого себя и ничего другого, чего я хотел, тем я и был, а чем я был, того я хотел.179"
- Кирилл, почему ты сегодня решил обратиться к экзистенциализму?
- Я хочу поговорить о "человеческом в человеке". Но к этому нужно подобраться... Так вот: мы "вброшены в мир", который молчалив. Мы не найдем ответа о смысле своей жизни в истории. Как только мы вырвались из круговорота обыденности, - точнее было бы сказать, - как только Joker выбросил нас оттуда, - мы вдруг понимаем, что все в этом мире идет своим ходом и решается без нашего участия, что в мире нет места для нас. Тут мы ...
Продолжение на следующей странцие...
