я призрачная фигура. Причина в том, что либо умершие, либо кто-то другой мыслил настолько интенсивно, что в конечном счете создал фигуру из эктоплазмы. Во времена фараонов египтяне хоронили набальзамированное тело фараона, прибегая к таким крайним методам защиты, что их Мыслеформы могли оживать даже тысячелетия спустя. Они предавали рабов медленной и мучительной смерти, говоря им, что в загробной жизни они получат избавление от страданий и боли, если, умирая, они предоставят некую субстанцию, из которой и создается основная Мыслеформа. В истории археологии зафиксировано множество случаев появлений призраков и исцелений в гробницах, и все это всего лишь следствие абсолютно естественных, абсолютно нормальных законов.
При наличии небольшого практического опыта Мыслеформы может создавать каждый. Однако во всех случаях вы прежде всего должны сосредоточиться на добром начале вашей Мыслеформы, ибо если вы попытаетесь создать злонамеренную форму, то такая Мыслефорхма непременно обратится против вас и, возможно, нанесет вам тяжкий вред в физическом, ментальном либо астральном состоянии".
Следующие несколько дней были очень суматошными: получение транзитных виз, последние приготовления, упаковка вещей и отправка их к друзьям в Шанхай. Мой кристалл был бережно упакован и отправлен туда же, чтобы я смог воспользоваться им в будущем, также и мои китайские документы, которые, кстати, уже видели довольно многие люди, облеченные властью.
Мои личные вещи я свел к абсолютному минимуму, состоящему из одного костюма и одной смены белья. Утратив всякое доверие к чиновникам, я обзавелся фотокопиями всех документов, - паспорта, билетов, медицинских справок - словом, всего!
- Вы придете меня проводить? - спросил я моих негритянских друзей.
- Нет, - ответили они. - Из-за цвета кожи нас туда и близко не подпустят!
Наступил последний день, и я на автобусе отправился в порт. Я предъявил билет, держа в руках лишь небольшой чемодан, и был встречен вопросом о том, где находится остальной мой багаж.
- Это все, - ответил я, - больше я ничего не везу. Чиновник был явно озадачен и подозрителен.
- Подождите здесь, - пробормотал он и поспешно скрылся где-то в глубине конторы. Через несколько минут он появился в сопровождении начальника.
- Это весь ваш багаж, сэр? - спросил тот.
- Весь, - ответил я.
Он нахмурился, просмотрел мои билеты, сверил подробности с записями в книге и удалился, унося с собой и книгу, и билеты. Десять минут спустя он вернулся с выражением крайней озабоченности на лице. Вручая мне билеты и остальные документы, он сказал:
- Все это выходит за рамки всяких правил. В такой дальний путь в Индию - и без багажа!
И покачав головой, он ушел. Первый чиновник, по-видимому, вообще решил умыть руки и даже не пожелал ответить, когда я спросил, где стоянка корабля. Наконец я взглянул на несколько новых бумажек у себя в руках и обнаружил среди них посадочный талон, где была вся необходимая информация.
До нужного причала пришлось довольно долго идти пешком, а добравшись до места, я увидел нескольких полицейских, слонявшихся поблизости и присматривавшихся к пассажирам. Я подошел, предъявил билет и поднялся по сходням на борт. Спустя примерно час в мою каюту вошли двое и спросили, почему у меня нет багажа.
- Но дорогие мои, - сказал я, - я полагал, что это страна свободных людей! С какой стати я должен обременять себя багажом? Это мое дело, что брать с собой, а что - нет.
Бормоча себе под нос что-то невнятное, он покрутил в руках документы и сказал:
- Ну, должны же мы убедиться, что все в порядке. Чиновник подумал, что вы пытаетесь бежать от правосудия, поскольку едете без багажа. Он только хотел убедиться.
Я указал на чемодан.
- Все, что мне нужно, находится здесь; до Индии мне хватит; а в Индии я получу остальной багаж.
Он вздохнул с явным облегчением:
- А! Так у вас есть еще багаж в Индии? Тогда все в порядке.
Я улыбнулся в душе и подумал: "Всякие неприятности и недоразумения с въездом и выездом из страны возникают у меня только тогда, когда я делаю это легально и имею при себе все документы, требуемые чиновным аппаратом".
Жизнь на борту была весьма однообразна, пассажиры ревниво соблюдали классовые различия, а слух о том, что у меня с собой "всего один чемодан!", совершенно изолировал меня от их общества. Поскольку я не вписывался в их снобистские нормы, я был одинок, словно заключенный в камере, с той, правда, громадной разницей, что у меня была свобода передвижения. Было даже забавно наблюдать, как другие пассажиры велели стюарду передвинуть на палубе их кресла хоть немного подальше от меня.
Из нью-йоркского порта мы пришли в Гибралтарский пролив. Пройдя Средиземное море, мы зашли в Александрию, затем направились в Порт-Саид и по Суэцкому каналу вошли в Красное море. Я очень тяжело переносил жару, вода в Красном море чуть ли не кипела, но наконец-то оно осталось позади, мы пересекли Индийский океан и подошли к причалу в Бомбее. В этом городе у меня были кое-какие друзья, буддийские священники и другие, и я целую неделю провел в их обществе перед тем, как продолжить путешествие через всю Индию в Калимпонг. В Калимпонге было полным-полно коммунистических шпионов и газетчиков. Жизнь вновь прибывших превратилась в бесконечный кошмар бессмысленных вопросов, на которые я, впрочем, не отвечал, идя к своей цели. Эта склонность жителей Запада вечно совать нос в чужие дела была для меня совершенно непостижимой загадкой.
Я был рад покинуть Калимпонг и отправиться в родную страну, в Тибет. Моего приезда ждали, и я был встречен группой высокопоставленных лам, переодетых бродячими монахами и торговцами. Мое здоровье быстро ухудшалось и требовало частых остановок и отдыха. После долгого пути, примерно десять недель спустя мы прибыли в уединенный монастырь высоко в Гималаях над долиной Лхасы. Монастырь этот был так мал и неприступен, что китайские коммунисты оставили его в покое.
Несколько дней я отдыхал, пытаясь хоть немного восстановить силы. Отдыхал и медитировал. Сейчас я был дома и впервые за многие годы был счастлив. Вся лживая и предательская натура людей Запада казалась теперь кошмарным сном. Каждый день ко мне небольшими группами приходили люди рассказать о событиях в Тибете и послушать мои рассказы о странном и жестоком мире за его границами.
Я посещал все богослужения, находя утешение и отраду в знакомых ритуалах. Тем не менее я словно стоял особняком как человек, готовящийся умереть и снова вернуться к жизни. Человек, готовящийся подвергнуться одному из самых странных испытаний, которые выпадали на долю живого существа. Впрочем, такое ли оно странное? Многие наши высшие Адепты совершали это из жизни в жизнь. Сам Далай-Лама делал это, время от времени переходя в тело новорожденного ребенка. Однако разница была в том, что я собирался перейти в тело взрослого человека и переплавить его тело в свое, изменяя молекулу за молекулой всю плоть, а не одно лишь "я". Хоть я и не христианин, однако в соответствии с требованиями программы моих занятий в Лхасе я читал христианскую Библию и прослушал о ней ряд лекций. Я знал, что в Библии повествуется, как в тело Иисуса, Сына Марии и Иосифа, вошел "Дух Сына Божьего", и он стал Христом. Я также знал, что христианские прелаты созвали в шестидесятом году нашей эры Собор, чтобы запретить ряд поучений Христа. Было запрещено упоминание о Реинкарнации, запрещено учение о переходе в иное тело, равно как и многие другие вещи, которым учил Христос.
Из окна без стекол я взглянул на раскинувшуюся далеко внизу Лхасу. Трудно было поверить, что всем здесь заправляют ненавистные коммунисты. В то же время они пытаются завоевать умы молодых тибетцев чудесными посулами. Мы называли это "медом на острие ножа", - чем больше слизываешь мед, тем скорее открывается острое лезвие. Вблизи Парго Калинг стояли сторожевые посты китайских солдат. Китайские войска сторожили входы в наши храмы, подобно пикетам забастовщиков на Западе, и издевались над нашей древней религией. Монахи подвергались оскорблениям и даже избиениям, к этому же подстрекались безграмотные крестьяне и пастухи.
Здесь, над этой почти недоступной пропастью, мы пребывали в безопасности от коммунистов. Все скалы вокруг нас были изрыты сотами пещер, к которым вела единственная тропа, извиваясь по самому краешку обрыва. Оступившихся в пути ждала двухтысячефутовая бездна. Здесь, отваживаясь выйти наружу, мы надевали серые одежды, чтобы сливаться со скалами. Серые одежды помогали нам прятаться от случайных взглядов китайцев с биноклями.
Вдали я видел китайских специалистов с теодолитами и мерными шестами. Они, как муравьи, ползали повсюду, вбивая в землю колышки, делая записи в тетрадях. Перед солдатом прошел монах, и китаец ткнул его штыком в ногу. В двадцатикратный бинокль, мой единственный предмет роскоши, мне хорошо был виден поток хлынувшей крови и садистская ухмылка китайца. Бинокль был хорош, ибо позволял видеть гордый дворец Поталы и мой родной Чакпори. Но вот в мысли закралась подспудная тревога, чего-то здесь не хватало. Наведя бинокль, я пригляделся внимательнее. Ничто не тревожило водную гладь Озера Храма Змея. На улицах Лхасы ни одна собака не рылась в кучах отбросов. Ни птиц, ни собак! Я обернулся к стоявшему рядом монаху.
- Коммунисты всех их перебили себе в пищу. Собаки не работают, значит, не имеют права на жизнь, - заявили коммунисты, - однако еще могут сослужить нам службу, став продуктом питания. Теперь иметь собаку или кошку или любое иное животное считается преступлением. - Я с ужасом уставился на монаха. Иметь домашнего любимца - преступление! И я инстинктивно снова взглянул на Чакпори.
- Что же там случилось с нашими кошками? - спросил я.
- Убиты и съедены, - последовал ответ.
Я вздохнул и подумал: "О! Если бы я мог поведать людям правду о коммунизме, о том, как они на самом деле обращаются с людьми и животными. Если бы Запад не был так щепетилен!"
Я вспомнил о небольшой общине монахинь, о которой недавно услышал от одного высокопоставленного ламы. Находясь в пути, он случайно наткнулся на единственную монахиню, оставшуюся в живых, которая и рассказала ему всю эту историю перед тем, как умереть у него на руках. На ее монашескую общину, поведала она, напала озверелая банда китайской солдатни. Они осквернили все Святыни и разграбили все, что имело хоть
какую-то ценность. Они сорвали одежду с престарелой настоятельницы и облили ее маслом. Затем подожгли монахиню и, радостно гогоча, слушали ее крики. Наконец несчастное обугленное тело замерло на земле, и один из солдат распорол его штыком, чтобы убедиться, что перед ним труп.
Старых монахинь раздели и проткнули раскаленными железными прутами, так что все они умерли в страшных мучениях. Молодых монахинь насиловали на глазах друг у друга, причем за три дня пребывания солдат в общине каждая подверглась насилию от двадцати до тридцати раз. Потом, по-видимому, наскучив этой "забавой" или просто устав от нее, они набросились на монахинь в последнем приступе зверской ярости. Одним женщинам отрубали конечности, другим вспарывали животы, третьих нагими выгоняли на лютый мороз.
Небольшая группа монахов, шедшая в Лхасу, случайно столкнулась с ними и попыталась как-то помочь, отдавая женщинам свои одежды, стараясь поддержать в них огонек чуть теплившейся жизни. Однако отряд китайских солдат, тоже шедший в Лхасу, напал на них и расправился с монахами с такой дикой жестокостью, что об этом невозможно писать. Покалеченных и безнадежно изуродованных монахов разогнали нагими по морозу, пока они не умерли от потери крови и холода. Осталась в живых лишь одна женщина; она упала в канаву и спряталась под молитвенными флажками, которые китайцы сорвали с шестов. Долгое время спустя к месту чудовищной расправы подошел этот лама с мальчиком-послушником, и вдвоем они услышали из уст умирающей монахини всю эту историю.
О! Рассказать бы Западному миру обо всех ужасах коммунизма, - думал я, но, как впоследствии убедился на собственной шкуре, на Западе невозможно ни писать, ни говорить правду. Все ужасы должны быть сглажены, на всем должен быть налет "бл...
Продолжение на следующей странцие...
