16 мая в программе "До и после полуночи" я видел презабавнейший сюжет. Показали
отрывок из фильма "Стоит лишь тетиву натянуть" (о наших хиппи, металлистах и
т.п.), по поводу которого затем предложили высказаться социологу, доктору
исторических наук Игорю Васильевичу Бестужеву-Ладе. Не долго думая, Игорь
Васильевич натянул тетиву и... сказал, что все это пришло с Запада (не наше,
чуждое нам явление), причем Запад всё это лет пятнадцать назад пережевал и
выплюнул (не модно, постыдились бы); всё это есть не что иное, как разновидность
контркультуры, отрицания культуры (ну не ужасно ли?), осуществляемого с целью
самоутверждения (слабаками, неспособными к положительному, культурному
самоутверждению); но ничего, перебесятся, — хотя многие и пострадают (лечить
надо). "Поразив цель", Игорь Васильевич подчеркнул, что испытывает к ней
профессиональный интерес.
Я человек далекий от социологии, но простодушие этого большого ученого произвело
на меня столь сильное впечатление, что я решил изложить и свою точку зрения на
затронутые им вопросы. В самом деле, если приведенные выше банальности здравого
смысла есть последнее слово социологической науки, то чем я не социолог?
Общая отрицательная оценка, даваемая Игорем Васильевичем соответствующему кругу
социальных явлений представляется мне недостаточно аргументированной. В качестве
аргумента приводится, например, тот факт, что "всё это пришло с Запада".
Подобный аргумент в устах доктора исторических наук звучит по крайней мере
странно. Мало ли что пришло к нам с Запада? Не только хохолки панков, но и тот
костюм, в котором Игорь Васильевич выступал перед телезрителями, "пришел с
Запада"; Запад стал для нас законодателем мод начиная с петровских времен.
Почему мы упорно продолжаем осуждать молодежное "подражание Западу" несмотря на
то, что подражали ему не только наши отцы и деды, но прадеды и прапрадеды, — вот
проблема, достойная социолога. Да что мода! С Запада к нам пришло христианство,
"позитивная наука", марксизм. С Запада пришла в том числе и "молодежная
культура" (назовем так условно феномен, в котором еще только предстоит
разобраться). Что к нам вообще не пришло с Запада — вот в чем вопрос. Некоторые
коллеги Игоря Васильевича говорят о нашей "культурной пластичности",
обусловленной чрезвычайно ограниченным числом жестко фиксированных элементов
славянской культуры. Но что это за "элементы"? — Вот вопрос, действительно
заслуживающий внимания. А то ведь даже "русская" гармошка — и та пришла к нам с
Запада.
Далее Игорь Васильевич говорит, будто сегодня наша молодежь жует то, что
западная выплюнула лет пятнадцать назад. Мне уже за тридцать, и я, признаться,
давненько перестал следить за тем, что жует и что выплевывает западная молодежь.
Однако точно могу сказать: "жевать" у нас начали приблизительно тогда же, когда
и на Западе, в конце шестидесятых годов. Именно в это время разворачивается
движение хиппи в нашей стране и стихийно складывается всесоюзная "система"
приютов. Так что не молодежь, а почтенные социологи хватились лет пятнадцать
спустя. И вне зависимости от состояния движения хиппи на Западе, достойным
социолога было бы исследование причин устойчивости данного социального феномена
у нас. Ведь движение не исчерпалось даже тогда, когда "мода" на хиппи ушла (как
говорили сами хиппи, "мода уходит, а хиппи остаются"). Более того, пару лет
назад эта мода вернулась под знаком "ретро" — становление самосознания и
мировоззрения целого возрастного слоя нашей молодежи вновь протекало в условиях
хипового образа жизни. Не свидетельствует ли это о цикличности развития
"молодежной культуры"? Небезынтересным для социологического исследования будет и
тот факт, что каждое новое ("модное") молодежное движение не устраняет
предшествующих и не устраняется последующими — все эти движения ныне
сосуществуют. То есть налицо усложнение, дифференциация "молодежной культуры": у
молодого человека появляется возможность выбирать микросреду своего становления.
Создается впечатление, однако, что указание на западное происхождение
"молодежной культуры" служит для Игоря Васильевича вполне достаточным ее
объяснением, делая дальнейшее углубление в проблему как бы излишним. Ибо речь
идет о явлении, несомненно, "чуждом нашему обществу", то есть наносном, лишенном
социальных корней. А раз корней, нет, то и копать нечего. Пусть буржуи ломают
себе голову, откуда это неподобие взялось, — наша задача заключается в том,
чтобы ликвидировать его. Здесь страусиная методология, традиционная для
обществоведения эпохи застоя, дополняется конструктивным подходом, созвучным
духу времени. Учений считает своим долгом активно воздействовать на "изучаемые"
процессы, поскольку в лице хиппи, панков и прочих "мы имеем дело с
контркультурой, а контркультура, — говорит Игорь Васильевич, и в голосе его
появляются патетические нотки, — выступает против культуры". Получается почти
как в анекдоте: чего думать, — спасать надо! Культура в опасности!
Не знаю, выплюнула ли западная социология миф о молодежной "контркультуре", но
жевала она его не менее пятнадцати лет назад. Контркультура представлялась ей
некой особой, "новой" культурой, которая грядет на смену буржуазной. Злорадствуя
по поводу буржуазного мифотворчества, советская социология все эти годы не
утруждала себя изучением функций данного феномена в рамках породившей его
культуры, предпочитая усматривать в нем исключительно свидетельство близкого
конца последней. Справедливо отрицая выработанное буржуазной наукой понятие
"молодежной культуры", отождествляемой с "контркультурой", наша социология все
эти годы пыталась отрицать и явление "молодежной культуры", — тем более
советской "молодежной культуры". Теперь же, когда дальнейшее отрицание этого
явления стало невозможным, дает себя знать отсутствие опыта его научного
осмысления — и в ход идет лежалый западный миф о "противо-культуре".
Молодежь еще не знает, что такое культура, поэтому не может и выступать против
нее, — во всяком случае, против той культуры, при упоминании о которой у нас с
Игорем Васильевичем меняется голос. Эту культуру человек открывает для себя в
гораздо более зрелом возрасте. "Контркультурная" молодежь выступает прежде всего
против знакомых ей явлений массовой культуры, рассчитанных на бездумное
потребление, — против той "культуры", что несут в массы иные лауреаты премии
Ленинского комсомола. Напротив, западная массовая культура в СССР не является
массовой: чтобы войти в соприкосновение с ней, требуются известные
самостоятельные усилия. Самостоятельные усилия требуются для освоения любой
молодежной "моды", в чем бы она ни проявлялась; моде отнюдь не "слепо следуют",
как полагают отставшие от моды моралисты, — моду именно осваивают,
целенаправленно осваивают. Разумеется, с точки зрения вечности предметы массовых
самодеятельных устремлений молодежи недостаточно возвышенны; но было бы
достойным социолога попытаться выяснить, почему наши культуртрегеры требуют от
молодых людей непременно мировых рекордов высоты и в то же время пытаются
пресекать любые их самостоятельные попытки взять для начала хотя бы метровую
планку.
Молодежный "бунт" против массовой культуры как бы разгоняет ряску с поверхности,
позволяя увидать чистые глубины; делается это, естественно, инокультурной
(самодельной или заграничной) палкой. И не надо драматизировать ситуацию:
поверьте, совсем не много ума требуется, чтобы смекнуть, что все эти
"олрайт-тунайт" еще более примитивны, чем глушимые ими тексты советской эстрады.
Достойным социолога было бы обратить внимание на тот факт, что западная массовая
культура во всем своем великолепии выполняет в рамках нашего общества не более,
чем роль катализатора культурно-поисковой активности молодежи. И что именно
поэтому наметившаяся тенденция к "легализации" этой культуры, обусловленная
якобы учетом молодежных запросов, является серьезным просчетом нашей культурной
политики. Труд быть молодым — не тот труд, который нуждается в облегчении;
молодежь нуждается в понимании, а не в потакании. С другой стороны, "запросы"
молодежи невозможно удовлетворить в принципе. Молодежь никогда не удовлетворится
потреблением того, что ей предложат, даже если вчера она желала именно этого, —
но всегда будет стремиться к достижению того, чего нет в наличии. Молодые люди
тем и отличаются от "взрослых", что стремятся к освоению спектра возможностей
потребления, а не к потреблению как таковому.
Короче говоря, уже при первом приближении видно, что в лице "контркультуры" мы
имеем дело со сложнейшим комплексом проблем становления личности. Не
разобравшись, что представляет собой "контркультурная" молодежь, Игорь
Васильевич спешит вразумить ее, призывая "посмотреть на себя со стороны". Нашли,
мол, чем самоутверждаться — заклепками! Жуете западное старье, — а не слабо ли
выработать свою собственную моду? Однако ввиду недостаточной осмысленности
возгласы эти повисают в воздухе. Действительно, зачем нужна искусственная мода?
(Что это была бы за мода, нетрудно представить по аналогии с искусственно
выработанными так называемыми "советскими обрядами", участвуя в которых хочется
провалиться сквозь землю.) Мода не вырабатывается, мода складывается, и
"фабриканты моды" не прогорают именно потому, что чувствуют, как она
складывается. В неявном же предположении Игоря Васильевича о принципиальной
возможности "вырабатывать" моду слышится отзвук наивных технократических
представлений о культуре как механической системе, доступной произвольным
модификациям. Впрочем, несправедливо было бы ставить технократические иллюзии в
вину Игорю Васильевичу, ибо это беда всего нашего обществоведения. Странно
другое. Похоже, Игорь Васильевич не сознает, что "контркультурная" молодежь
самоутверждается не заклепками, а созерцанием реакции на эти заклепки — реакции
вроде той, которую дал сам Игорь Васильевич. Похоже, не отдает он себе отчета и
в том, что трактовка "контркультурных" проявлений в качестве дешевого
самоутверждения есть расхожий филистерский ярлык, а не социологическая оценка.
Игорь Васильевич мог бы сполна узнать цену "контркультурному" самоутверждению,
вывернув пиджак подкладкой наружу, привязав к ноге консервную банку и пройдясь
разок козырем по Калининскому проспекту. Думается, что совершить такой акт ему
было бы труднее, чем написать очередную монографию. Конечно, молодому человеку
труднее было бы написать монографию, но ощущения на проспекте он испытал бы не
менее сильные, чем социолог; и, что немаловажно, в случае чего не смог бы
документально подтвердить, что "проводит социологический эксперимент". Возможно,
эксперимент такого рода, пусть даже мысленный, натолкнул бы Игоря Васильевича на
вопрос, почему молодежь, вместо того, чтобы "расти духовно, выполняя
общественные поручения" (здесь я цитирую другого крупного специалиста,
С.М.Ковалева)*, обращается к столь накладным формам самоутверждения. Да и вообще
— самоутверждение ли это?
* См.: Ковалев С.М. Воспитание и самовоспитание. М., 1986, с.17.
Нежелание исследователей "опускаться" до уровня исследуемого объекта
оборачивается притягиванием его к себе за волосы, то есть наделением
"контркультурной" молодежи качествами зрелой личности и реконструкцией движущий
ею мотивов в соответствии с логикой взрослого человека. Подобное отношение к
молодежи напоминает средневековое отношение к детям: в те времена полагали, что
дети отличаются от взрослых только ростом. Ныне склонны полагать, что молодой
человек, достигший юридического "совершеннолетия", отличается от взрослого в
основном только знаниями и умениями, что он воспринимает себя и других как
взрослый, и что в своих поступках он преследует вполне взрослые цели. Иными
словами, различия в поведении молодых и более зрелых людей склонны объяснять
различием средств, а не различием целей, ...
Продолжение на следующей странцие...
