хий, ей-богу! Какие галлюцинации? -- возмутился профессор. -- Так и я мог бы подозревать, что вы мне мерещитесь. Вас заморозили? Меня тоже. Вас разморозили? И меня разморозили. Меня еще, правда, омолодили, ну, реювенил, десенилизин, вам это ни к чему, а я, если бы не основательное омоложение, не мог бы работать бусториком.
-- Футурологом?
-- Теперь это слово означает нечто иное. Футуролог готовит будильники, то есть прогнозы, а я занимаюсь теорией. Дело совершенно новое, в нашу с вами эпоху неизвестное. Что-то вроде языкового предсказания будущего -- лингвистическая прогностика!
-- Не слышал. И в чем же она состоит?
Я спрашивал больше из вежливости, но он этого не заметил. Кельпьютеры принесли нам заказ. К супу подали шабли урожая 1997 года. Хорошая марка, я ее потому и выбрал, что очень люблю.
-- Лингвистическая футурология изучает грядущее, исходя из трансформационных возможностей языка, -- объяснил Троттельрайнер.
-- Не понимаю.
-- Человек в состоянии овладеть только тем, что может понять, а понять он может только то, что выражено словами. Не выраженное словами ему недоступно. Исследуя этапы будущей эволюции языка, мы узнаем, какие открытия, перевороты, изменения нравов язык сможет когда-нибудь отразить.
-- Очень странно. А на практике как это выглядит?
-- Исследования ведутся при помощи самых больших компьютеров: человек не может перепробовать все варианты. Дело, главным образом, в вариативности языка -- синтагматически-парадигматической, но квантованной...
-- Профессор!
-- Извините. Шабли, скажу я вам, превосходное. Легче всего это понять на примерах. Дайте, пожалуйста, какое-нибудь слово.
-- Я.
-- Как? "Я"? Гм-м... Я. Хорошо. Мне придется в некотором роде заменять собою компьютер, так что я упрощу процедуру. Итак: Я -- явь. Ты -- тывь. Мы -- мывь. Видите?
-- Ничего я не вижу.
-- Ну, как же? Речь идет о слиянии яви с тывью, то есть о парном сознании, это во-первых. Во-вторых, мывь. Чрезвычайно любопытно. Это ведь множественное сознание. Ну, к примеру, при сильном расщеплении личности. А теперь еще какое-нибудь слово.
-- Нога.
-- Прекрасно. Что мы извлечем из ноги? Ногатор. Ноголь или гоголь-ноголь. Ногер, ногиня, ноглеть и ножиться. Разножение. Изноженный. Но-о-гом! Ногола! Ногнем? Ногист. Вот видите, кое-что получилось. Ногист. Ногистика.
-- Но что это значит? Ведь эти слова не имеют смысла?
-- Пока не имеют, но будут иметь. То есть могут получить смысл, если ногистика и ногизм привьются. Слово "робот" ничего не значило в XV веке, а будь у них языковая футурология, они, глядишь, и додумались бы до автоматов.
-- Так что такое ногист?
-- Видите ли, как раз тут я могу ответить наверняка, но лишь потому, что речь идет не о будущем, а о настоящем. Ногизм -- новейшая концепция, новое направление автоэволюции человека, так называемого homo sapiens monopedes.
-- Одноногого?
-- Вот именно. Потому что ходьба становится анахронизмом, а свободного места все меньше и меньше.
-- Но это же чепуха!
-- Согласен. Однако такие знаменитости, как профессор Хацелькляцер и Фешбин, -- ногисты. Вы не знали об этом, предлагая мне слово "нога", не так ли?
-- Нет. А что значат другие ваши словечки?
-- Вот это пока неизвестно. Если ногизм победит, появятся и такие объекты, как ноголь, ногиня и прочее. Ведь я, дорогой коллега, не занимаюсь пророчествами, я изучаю возможности в чистом виде. Дайте-ка еще слово.
-- Интерферент.
-- Отлично. Интер и феро, fero, ferre, tuli, latum. [Различные формы латинского глагола "fero" -- "нести".] Раз слово заимствовано из латыни, в латыни и следует искать варианты. Flos, floris. Интерфлорентка. Пожалуйста -- это девушка, у которой ребенок от интерферента, отнявшего у нее венок.
-- Венок-то откуда взялся?
-- Flos, floris -- цветок. Лишение девичества -- дефлорация. Наверное, будут говорить "ревиденец" -- ревизионно зачатый младенец. Уверяю вас, мы уже собрали интереснейший материал. Взять хотя бы проституанту -- от конституанты, -- да тут открывается целый мир будущей нравственности!
-- Вы, я вижу, энтузиаст этой новой науки. А может, попробуем еще одно слово? Мусор.
-- Почему бы и нет? Ничего, что вы такой скептик. Пожалуйста. Итак... мусор. Гм-м... Намусорить. Астрономически много мусора -- космусор. Мусороздание. Мусороздание! Весьма любопытно. Вы превосходно выбираете слова, господин Тихий! Подумать только, мусороздание!
-- А что тут такого? Это же ничего не значит.
-- Во-первых, теперь говорят: не фармачит. "Не значит" -- анахронизм. Вы, я заметил, избегаете новых слов. Нехорошо! Мы еще потолкуем об этом. А во-вторых: мусороздание пока ничего не значит, но можно догадываться о его будущем смысле! Речь, знаете ли, идет ни больше ни меньше, как о новой космологической теории. Да, да! О том, что звезды -- искусственного происхождения!
-- А это откуда следует?
-- Из слова "мусороздание". Оно означает, точнее, заставляет предположить такую картину: за миллиарды лет мироздание заполнилось мусором -- отходами жизнедеятельности цивилизаций. Девать его было некуда, а он мешал астрономическим наблюдениям и космическим путешествиям; так что пришлось развести костры, большие и очень жаркие, чтобы весь этот мусор сжигать, понимаете? Они обладают, конечно, изрядной массой и поэтому сами притягивают космусор; постепенно пустота очищается, и вот мы имеем звезды, те самые космические костры, и темные туманности -- еще не убранный хлам.
-- Вы это что, серьезно? Серьезно допускаете такую возможность? Вселенная как всесожжение мусора?
-- Дело не в том. Тихий, допускаю я или нет. Просто, благодаря лингвистической футурологии, мы создали новый вариант космогонии для будущих поколений! Неизвестно, примет ли его кто-нибудь всерьез; несомненно одно: такую гипотезу можно словесно выразить! Обратите внимание: если бы в двадцатом веке существовала языковая экстраполяция, можно было бы предсказать бумбы -- вы их, я думаю, помните! -- образовав это слово от бомб. Возможности языка, господин Тихий, колоссальны, хотя и небезграничны. Например, "утопиться": представив, что это слово восходит к "утопии", вы поймете, почему так много футурологов-пессимистов!
Наконец речь зашла о том, что гораздо больше меня занимало. Я рассказал ему о своих опасениях и своем отвращении к новой цивилизации. Он возмутился, но слушал внимательно и -- добрая душа! -- посочувствовал мне. Он даже потянулся к жилетному карманчику за сострадалолом, но остановился, вспомнив о моей неприязни к психимикатам. Однако, когда я договорил, лицо его приняло строгое выражение.
-- Плохи ваши дела. Тихий. Ваши жалобы не затрагивают сути вещей. Она вам попросту неизвестна. Вы даже не догадываетесь о самом главном. По сравнению с этим "Прокрустикс" и вся остальная псивилизация -- мелочь!
Я не верил своим ушам.
-- Но... но... -- заикался я. -- Что вы такое говорите, профессор? Что может быть еще хуже?
Он наклонился ко мне через столик:
-- Тихий, я открою вам профессиональную тайну. О том, на что вы сейчас жаловались, знает каждый ребенок. Развитие и не могло пойти по другому пути с тех пор, как на смену наркотикам и прагаллюциногенам пришли так называемые психолокализаторы с высокой избирательностью воздействия. Но настоящий переворот совершился лишь четверть века назад, когда удалось синтезировать масконы, или пуантогены, -- то есть точечные галлюциногены. Наркотики не изолируют от мира, а только изменяют его восприятие. Галлюциногены заслоняют собою весь мир, в этом вы убедились сами. Масконы же мир подделывают!
-- Масконы... масконы... -- повторил я за ним. -- Знакомое слово. А-а, концентрации массы под лунной корой, глубинные скопления минералов? Но что у них общего?..
-- Ничего. Теперь это слово значит -- то есть фармачит -- нечто совершенно иное. Оно образовано от "маски". Введя в мозг масконы определенного рода, можно заслонить любой реальный объект иллюзорным -- так искусно, что замаскированное лицо не узнает, какие из окружающих предметов реальны, а какие -- всего лишь фантом. Если бы вы хоть на миг увидели мир, в котором живете на самом деле -- а не этот, припудренный и нарумяненный масконами, -- вы бы слетели со стула!
-- Погодите. Какой еще мир? И где он? Где его можно увидеть?
-- Где угодно -- хоть здесь! -- выдохнул он мне в самое ухо, озираясь по сторонам. Он придвинулся ближе и, протягивая мне под столом стеклянный флакончик с притертой пробкой, доверительно прошептал: -- Это очухан, из группы отрезвинов, сильнейшее противопсихимическое средство, нитропакостная производная омерзина. Даже иметь его при себе, не говоря уж о прочем, -- тягчайшее преступление! Откройте флакон под столом и вдохните носом, один только раз, не больше, как аммиак. Ну, как нюхательные соли. Но потом... Ради всего святого! Помните: нельзя терять голову!
Трясущимися руками я отвернул пробку и едва вдохнул резкий миндальный запах, как профессор отнял у меня флакон. Крупные слезы выступили на глазах: я смахнул их кончиками пальцев и остолбенел. Великолепный, покрытый паласами зал, со множеством пальм, со столами, заставленными хрусталем, с майоликовыми стенами и скрытым от глаз оркестром, под музыку которого мы смаковали жаркое, -- исчез. Мы сидели в бетонированном бункере, за грубым деревянным столом, под ногами лежала потрепанная соломенная циновка. Музыка звучала по-прежнему -- из репродуктора, который висел на ржавой проволоке. Вместо сверкающих хрусталем люстр -- голые, запыленные лампочки. Но самое ужасное превращение произошло на столе. Белоснежная скатерть исчезла; серебряное блюдо с запеченной в гренках куропаткой обернулось дешевой тарелкой с серо-коричневым месивом, прилипавшим к алюминиевой вилке, -- потому что старинное серебро столовых приборов тоже погасло. В оцепенении смотрел я на эту гадость, которую только что с удовольствием разделывал, наслаждаясь хрустом подрумяненной корочки, который, как в контрапункте, прерывался более низким похрустыванием разрезаемой гренки -- сверху отлично подсушенной, снизу пропитанной соусом. Ветви пальмы, стоявшей неподалеку, оказались тесемками от кальсон: какой-то субъект сидел в компании трех приятелей прямо над нами -- не на антресоли, а скорее на полке, настолько она была узка. Давка здесь царила невероятная! Я боялся, что глаза у меня вылезут из орбит, но ужасающее видение дрогнуло и стало опять расплываться, словно по волшебству. Тесемки над моей головой зазеленели и снова покрылись листьями, помойное ведро, смердящее за версту, превратилось в резную цветочную кадку, грязный стол заискрился белоснежной скатертью. Засверкали хрустальные рюмки, серое месиво вернуло себе утонченные оттенки жаркого; где положено, выросли у него ножки и крылышки; старинным серебром заблестел алюминий, фраки официантов снова замелькали вокруг. Я посмотрел под ноги -- солома обернулась персидским ковром, и я, опять окруженный роскошью, уставился на румяную грудку куропатки, тяжело дыша, не в силах забыть того, что за нею скрывалось...
-- Вот теперь вы начинаете разбираться в действительности, -- доверительно шептал Троттельрайнер; при этом он заглядывал мне в глаза, как будто опасался слишком бурной реакции. -- А ведь мы, заметьте, находимся в заведении экстракласса! Хорошо еще, что я заранее это предусмотрел; в другом ресторане у вас бы просто помрачился рассудок!
-- Как? Значит... есть... еще отвратительнее?
-- Да.
-- Не может быть.
-- Уверяю вас. Здесь хоть настоящие стулья, столы, тарелки и вилки, а там мы лежали бы на многоярусных нарах и ели руками из чанов, подвозимых конвейером. То, что скрывается под маскою куропатки, там еще несъедобнее.
-- Что же это?!
-- Да нет, Тихий, не отрава какая-нибудь. Это концентрат из травы и кормовой свеклы, вымоченный в хлорированной воде и смешанный с рыбной мукой; обычно туда добавляют витамины и костный клей и все это сдабривают смазочным маслом, чтоб не застряло в горле. Вы не почувствовали запаха?
-- Почувствовал! Очень даже почувствовал!!...
Продолжение на следующей странцие...
