умать, что моя вера сильна, а к вечеру эта уверенность может испариться. Вера — это не прямая линия.
— Сицилийский писатель Леонардо Шаша говорил, что ему случалось веровать на одной стороне улицы и терять веру, перейдя через дорогу.
— Вот именно. Разница в том, что у верующего есть определенное убеждение, что существует нечто по ту сторону видимого мира, хотя эта вера может иногда покидать его.
— Во время нашей беседы ты как-то сказал, что, когда подключаешься к энергетическому центру, испытываешь наслаждение. Что для тебя значит наслаждение?
— Это непростая вещь. Я интересовался садомазохизмом и могу сказать: очень трудно понять, что такое наслаждение, поскольку порой оно очень тесно переплетено с болью. Я редко прибегаю к метафорам. Борхес говорит, что есть только четыре настоящие метафоры, но я использую лишь одну: для меня наслаждение — это «хорошая битва», то есть нечто, совсем не похожее на счастье. Я не соотношу счастье с наслаждением. У меня очень скучное представление о счастье: это воскресный вечер, во время которого ничего не случилось. В моей «Книге воина света» говорится о битве, о сражениях, об энтузиазме, который испытываешь, сражаясь за свою мечту. Ты то терпишь поражение, то побеждаешь, но это не важно, важно бороться, чтобы добиться своего. В этом для меня радость жизни. Можно сказать, что наслаждение приносит все, что делается с энтузиазмом. В жизни могут быть страдания и боль, но это не мешает в глубине души испытывать удовольствие, осознавая, что сражаешься за то, что тебе дорого.
— Но все люди стремятся к счастью и стараются избегать боли.
— По-моему, это ловушка. Счастье — это вопрос без ответа, вроде вопроса: «Кто я?» Это ненужные вопросы. И все же человечество вот уже тысячи лет ищет это бессмысленное несуществующее счастье. Для меня счастье — нечто очень абстрактное. По правде говоря, я никогда не чувствую себя счастливым.
— Даже когда твоя новая книга раскупается, как горячие пирожки?
— Нет. Тогда я испытываю радость. Это напряженные моменты, потому что речь идет о плодах битвы, которую я вел, жертвуя собой, но это вовсе не счастье. Счастьем было бы сказать: «Замечательно, я опубликовал новую книгу, которая пользуется успехом. Я признанный писатель и могу теперь спать спокойно». Но это неправда. Я доволен жизнью, у меня бывают взлеты и падения, выигранные и проигранные бои, поражения, но во всем этом есть радость, радость тореадора. Кстати, я очень люблю корриду, хотя это совершенно противоречит гуманистическим убеждениям.
— Я не любитель корриды.
— А я да, потому что это ситуация, в которой жизнь и смерть встречаются лицом к лицу. Там некогда рассуждать, потому что один из двоих — или тореро, или бык —должен умереть. Поэтому знатоки корриды говорят, что одно из качеств, необходимых как быку, так и тореро, — это энтузиазм. Бык без энтузиазма не годится для корриды.
— Все же чаще умирают быки, чем тореадоры.
— Это правда, но иногда погибает и тореро. Он прекрасно знает, что рискует жизнью каждый раз, выходя на арену, поэтому перед началом корриды всегда обращается с молитвой к Богоматери. Для меня выход каждой новой книги — это своего рода выход на арену, я радуюсь этому, хотя и осознаю опасность. Я радуюсь, потому что принимаю новый вызов. Я стремился к этому, я вышел на арену, зная, что могу потерпеть поражение, что меня могут распять, но испытываю радость, ведь я добился того, чего желал: произвел на свет новую книгу.
Для меня жизнь — своего рода коррида, я каждую минуту должен встречаться один на один с быком ответственности и никогда не знаю, промахнусь или нет. Все это приносит радость, но не счастье.
— А что тогда для тебя несчастье? Когда ты чувствуешь себя несчастным?
— Я чувствую себя несчастным, когда поддаюсь трусости, начинаю искать слишком удобных путей. Как это ни парадоксально, я чувствую себя несчастным, когда стремлюсь к комфорту, к счастью.
— Ты сказал, что любишь крайности. Значит, тебя не обрадует гармония, завоеванное спокойствие, ведь ты предпочитаешь радость борьбы?
— Вот именно. Я никогда в жизни не искал гармонии. Думаю, жизнь кончается в тот момент, когда перестаешь бороться и говоришь: «Вот оно». Это, наверное, и есть счастье, но оно меня не привлекает, и я его не ищу. Понимаешь, Хуан, я в жизни два или три раза чувствовал себя так — дойдя до конца дороги, чувствовал себя счастливым и останавливался. Это продолжалось недолго, потому что Бог в доброте Своей очень скоро давал мне хорошего пинка и снова отправлял меня в путь.
По-моему, люди делятся на тех, кто ищет спокойствия духа, и воинов света, о которых апостол Павел говорил, что они всегда готовы сражаться, не останавливаясь на завоеванном счастье. Это люди, которым нравится принимать вызов за вызовом, — люди, любящие битву, поиск без конца. Воин света похож на тореадора, который не представляет себе жизни без того, чтобы как можно больше времени проводить на арене. Жизнь писателя — тоже вызов, он всегда в гуще сражения, его в любой момент могут и встретить овацией, и освистать.
— Если бы нужно было объяснить группе .молодых людей, кто такой Пауло Коэльо, как бы ты сам описал себя?
— Как паломника, который идет по дороге, не имеющей конца. Как паломника, который знает о существовании сокровища, и идет к нему, следуя знакам. Как пастух в «Алхимике». Для него главное — добраться до сокровища но, когда это случится, он поймет, что изменился, стал другим. Именно путь и поиск выковывают характер и изменяют человека. Я продолжаю свой поиск.
Глава II
Психиатрическая клиника, тюрьма и пытки
«Самое ужасное, что я понял в сумасшедшем доме, —
то, что я могу избрать безумие и спокойно жить, не работая».
«В тюрьме я узнал, что такое ненависть,
жестокость и полное бессилие. Это было в тысячу
раз хуже дома для умалишенных».
Детство и юность будущего писателя Пауло Коэльо были непростыми, ему довелось пережить самые разные ситуации, порой экстремальные и жестокие — вроде психиатрической клиники и тюрьмы, где во время бразильской диктатуры его пытали люди из полувоенных формирований.
И ребенком, и юношей он отличался строптивым характером, хотел все познать, как истинное дитя 1968 года — время открытий и безумств. И он постоянно искал что-то, что могло бы наполнить его душу, не позволяя условностям, принятым в семье и в обществе, приобрести власть над собой. Он всегда был убежденным нонконформистом, но при этом, если ошибался, всегда имел смелость признать свои ошибки. И был способен дать задний ход, если доходил до крайностей. Как Пауло сам признался в этих беседах, он никогда не чувствовал ненависти или обиды по отношению к своим родителям, трижды отправлявшим его в сумасшедший дом, когда он был еще почти ребенком. Он убежден, что они искренне считали, будто делают это для его же блага.
— Какое у тебя было детство? У тебя есть братья или сестры?
— У меня есть сестра, она инженер-химик. Я был самым старшим и самым непослушным. Я с самого начала понял, как обстоят дела: что бы ты ни делал, но, если ты в семье старший, ты всегда будешь виноват во всем, что происходит вокруг. Ты главная жертва. Сначала мне было очень обидно, потому что, конечно, виноват я был далеко не во всем, но однажды я подумал: «Ладно, раз так, раз уж мне все равно приписывают все проказы, буду делать все, что захочу». Я не желал мириться с несправедливостью.
— Каковы твои первые детские воспоминания?
— Забавно, у меня есть несколько очень четких воспоминаний. Мы жили в Ботафого. Это один из старинных кварталов Рио-де-Жанейро, я там прожил всю жизнь. Я тебе расскажу кое-что такое, чему ты просто не поверишь, да и я сам никогда не мог себе этого объяснить. Я даже спрашивал у нескольких врачей, может ли такое быть и случалось ли это с другими детьми. Я очень четко помню, что, как только родился, узнал свою бабушку. Она стояла рядом. Я помню, как открыл глаза и сказал себе: «Вот моя бабушка». А я ведь только что родился.
— А какие воспоминания у тебя сохранились о родителях?
- Отец был инженером, происходил из очень консервативной семьи, мама изучала в университете искусствоведение. Отец еще жив, у него очень властный характер, и это во многом повлияло на маму.
— Вы посещали церковь? У тебя была католическая семья?
— Помню, меня заставляли ходить в церковь каждое воскресенье, а в старших классах иезуитского колледжа надо было ходить туда каждую пятницу. Но мое воспитание было совершенно формальным. Не знаю, какими теперь стали иезуиты, но тогда они были очень консервативными и строгими. Мама пережила тогда кризис веры. Она узнала о существовании более открытой, менее традиционной теологии, это была еще не Теология Освобождения, но нечто очень похожее, и это открыло ей глаза. Она начала сомневаться в своей вере. Потом познакомилась с очень прогрессивно настроенными священниками и археологами и начала смотреть на религию с другой точки зрения, менее суровой и традиционной. Но в то время я не был особенно близок со своей семьей.
— Сейчас иезуиты — в большей степени сторонники прогресса, особенно в странах третьего мира.
— Тогда это было не так. Это было Воинство Христово. Они дали мне хорошие основы дисциплины, но породили настоящий ужас перед религией, так что я в конце концов отдалился от нее. Как только покинул колледж, в который родители отправили меня из-за плохих отметок, я, в пику этому суровому и нетерпимому воспитанию, примкнул к самому радикальному атеистическому студенческому движению. Начал знакомиться с текстами Маркса, Энгельса, Гегеля и так далее...
— Но ты в конце концов вернулся к католицизму.
— Когда я снова начал духовный поиск, я был убежден, что католицизм — это последнее, к чему я обращусь. Он вызывал у меня отвращение. Я был по горло сыт всем этим и совершенно уверен, что этот путь —ложный, что католический Бог —Бог правых партий, что у него неженское лицо, что это суровый Бог, не способный на милосердие, на сочувствие. Бог без тайны. Тогда же я принялся экспериментировать со всеми другими религиями и сектами, особенно восточного происхождения. Я перепробовал их все: кришнаизм, буддизм, философию йоги —все. И стал снова регулярно ходить в церковь, только когда вернулся из паломничества в Сантьяго.
— Похоже, ты не знал покоя.
— Еще бы! А потом я снова стал атеистом, после того, что пережил, когда занимался черной магией. Об этом я еще расскажу.
— На каком факультете ты учился?
— На юридическом, но из-под палки. Я не закончил университет. Пока я учился в школе, вплоть до выпускного класса родители, общество, все, что меня окружало, полностью контролировали, подавляли мое стремление к бунту. Но когда я взорвался, меня было уже не остановить. Это случилось, когда я поступил в университет. Но еще раньше был период, когда я совсем не продвигался в учебе — три года просидел в выпускном классе, никак не мог закончить школу. В конце концов родители дали взятку, чтобы мне выдали аттестат. И я его получил. Такие дела.
— Когда ты вот так взорвался, как отреагировала твоя семья?
— Когда я взорвался в первый раз, меня отправили в сумасшедший дом, как умалишенного.
— Как они могли отправить нормального человека в дом для умалишенных?
— Тогда это было возможно. Мои родители добились этого всеми правдами и неправдами. Меня сажали туда три раза, потому что я все время убегал. Эта клиника до сих пор существует, и я решил узнать, на каких основаниях меня заперли там вместе с сумасшедшими. Каково же было мое удивление, когда я узнал, что основания были самые тривиальные. В медицинском заключении говорится, что я раздражителен, навязываю другим свои политические взгляды, учусь все хуже и хуже, что моя мать подозревает наличие у меня сексуальных проблем, что я недостаточно зрелый для своего возраста, стремлюсь во что бы то ни стало получить все, чего хочу, в своем поведении все больше и больше впадаю в крайности. И что все это говорит о необходимости госпитализации.
— Как ты чувствовал се...
Продолжение на следующей странцие...
