люкозы, поступающее к
органу, которому постоянно необходим сахар. Что происходит, когда мескалин
уменьшает нормальный сахарный рацион? Было проведено слишком мало
наблюдений, чтобы дать исчерпывающий ответ. Но происходящее с большинством
из тех немногих, кто принимал мескалин под наблюдением, можно подытожить
следующим образом.
Способность вспоминать и "думать правильно" снижается не намного, если
вообще снижается, (Прослушивая записи своих разговоров, которые я вел,
находясь под воздействием наркотика, я не мог обнаружить, что был тогда
глупее, чем обычно.)
Зрительные впечатления значительно усиливаются, и глаз вновь обретает
детскую невинность восприятия, когда ощущение не автоматически и
напрямую подчинено понятию. Интерес к пространству уменьшается, а
интерес ко времени падает практически до нуля.
Хотя интеллект остается неповрежденным, а восприятие колоссально
улучшается, воля переживает глубокую перемену к худшему. Принявший
мескалин, в частности, не видит причины чем-либо заниматься и находит
большинство дел, ради которых он обычно готов действовать и страдать,
глубоко неинтересными, Они не могут его побеспокоить по той простой
причине, что он думает о вещах получше.
Эти "вещи получше" могут переживаться (как их переживал я) "вовне",
"внутри" или в обоих мирах, внутреннем и внешнем, одновременно или
последовательно. То, что они лучше, кажется всем, принимавшим мескалин,
у кого здоровы печень и мозг,
Такое воздействие мескалина является воздействием, которого можно
было ожидать после принятия сильного наркотика, нарушающего эффективность
церебрального редукционного клапана. Когда в мозгу кончается сахар,
недокормленное эго ослабевает, его не беспокоит выполнение необходимой
работы, и оно теряет всякий интерес к тем пространственным и временным
соотношениям, которые значат так много для организма, склонного
преуспевать в этом мире. Когда Всемирный Разум просачивается мимо уже
далеко не герметичного клапана, начинают происходить всевозможные
биологически бесполезные вещи. В некоторых случаях это может быть
экстрасенсорное восприятие. Другие люди обнаруживают мир фантастической
красоты. Для других, опять-таки, открывается великолепие, бесконечная
ценность и глубокий смысл обнаженного бытия данного,
неконцептуализированного события. На последней стадии безъэговости
появляется "смутное знание", что Все во всем- что, на самом деле, Все есть
каждое. Как я понимаю, лишь на таком уровне может конечный разум
приблизиться когда-либо к "восприятию всего происходящего повсюду во
вселенной".
Насколько значимо, в таком контексте, громадное повышение под
воздействием мескалина восприятия цвета! Для некоторых .животных
биологически очень важно быть способными различать определенные оттенки.
Но за границами своего утилитарного спектра большинство существ -
полнейшие дальтоники. Например, пчелы проводят большую часть времени,
"лишая невинности неопытных весенних девственниц", но, как показал фон
Фриш, они распознают очень мало цветов. Высокоразвитое цветовое ощущение у
человека является биологической роскошью - бесценной для него как
интеллектуального и духовного существа, но не особо необходимой для
выживания в качестве животного, Рассматривая прилагательные, которые Гомер
вкладывает в уста героев Троянской войны, видно, что те едва ли
превосходили пчел в способности различать цвета. По крайней мере, в этом
отношении прогресс человечества изумителен.
Мескалин доводит все цвета до высочайшей силы и делает
воспринимающего способным различать несметное множество тончайших
оттенков, которых обычно он не в состоянии различать.
По-видимому, для Всемирного Разума так называемые вторичные
характеристики вещей являются первичными. В отличие от Локка,
воспринимающий, очевидно, чувствует, что цвета более важны и заслуживают
большего внимания, нежели массы, местоположения и измерения. Как и
находившиеся под воздействием мескалина, многие мистики воспринимают
сверхъестественно сверкающие цвета не только духовным оком, но даже и в
объективном, окружающем их мире. Сходные сообщения сделаны медиумами и
сензитивами. Существуют некоторые медиумы, для которых мимолетное
откровение человека, принявшего мескалин, является, причем в течение
долгих промежутков времени, вопросом ежедневного и ежечасного опыта.
От этого длинного, но необходимого экскурса в царство теории мы можем
теперь вернуться к удивительным фактам - к четырем бамбуковым ножкам стула
посреди комнаты. Как и нарциссы Вордсворта, они привнесли редкое богатство
- бесценный дар нового, непосредственного прозрения в самое Природу Вещей
вместе с более скромным сокровищем понимания-особенно в сфере изящных
искусств,
Роза есть роза есть роза*. Но ножки этого стула были архангелом
Михаилом и всеми ангелами, Спустя четыре или пять часов после данного
события, когда эффект церебральной сахарной недостаточности смягчился,
меня повезли на небольшую прогулку по городу, которая включала в себя (это
было ближе к заходу солнца) посещение одного заведения, которое скромно
именовало себя "Самой большой в мире аптекой". В заднем помещении "Самой
большой в мире аптеки" наряду с игрушками, поздравительными открытками и
комиксами, стояли в ряд, к моему большому удивлению, книги по искусству. Я
взял первый попавшийся под руку том. Книга была посвящена Ван Гогу, и
открывала ее картина "Стул" - этот поразительный портрет "вещи в себе",
которую безумный художник увидел со своего рода благоговейным ужасом и
попытался передать на полотне. Но это была задача, которая даже гению
оказалась не под силу. Стул, который увидел Ван Гог, очевидно, по существу
был тем же самым, что и стул, увиденный мной. Но, хотя и несравнимо более
реальный, чем стул при обыденном восприятии, стул на картине оставался не
более, чем необычайно выразительным символом факта. Факт проявлял
Таковость, это была лишь эмблема. Подобные символы являются источниками
подлинного знания о Природе Вещей, и такое подлинное знание может служить
для подготовки разума, который воспринимает его ради непосредственных
прозрений, на свой страх и риск. Но это и все, Какими бы выразительными ни
были символы, они никогда не станут вещами, которые они обозначают.
В данном контексте было бы интересно провести исследование
произведений искусства, доступного великим знатокам Таковости. На какую
.живопись взирал Экхарт? Какие скульптуры и картины сыграли роль в
религиозном опыте Сан-Хуана де Ла Круса, Хакуина, Хуй-Нэна и Вильяма Лоу?
На эти вопросы ответить я не способен. Но я сильно подозреваю, что
большинство великих знатоков Таковости уделяли искусству очень мало
внимания - одни вовсе отказывались иметь с ним что-либо общее, другие
удовлетворялись тем, что взгляд критика посчитал бы второсортными, или
даже десятисортными, произведениями. (Для человека, чей преображенный и
преобразующий разум может видеть Все в любом этом, первосортность или
десятисортность даже религиозной живописи будет являться вопросом самого
что ни на есть высокомерного безразличия.) Полагаю, что искусство - только
для начинающих или же для решительных, но зашедших в тупик людей, которые
настроили свой разум так, что удовлетворяются эрзацем Таковости,
символами, а не тем, что они означают, изысканно составленным рецептом
вместо настоящего обеда.
Я вернул Ван Гога на место и взял соседний том. Это был альбом
Боттичелли, Я начал его листать. Картина "Рождение Венеры" - никогда не
была моей любимой. "Венера и Марс", чью прелесть столь страстно поносил
бедный Рескин во время кульминации своей надолго затянувшейся сексуальной
трагедии. Изумительно богатая и сложная "Клевета". А потом несколько менее
знакомая и не очень хорошая картина - "Юдифь". Мое внимание оказалось
прикованным к ней, и я зачарованно смотрел не на бледную
героиню-неврастеничку или ее слугу, не на лохматую голову жертвы или
весенний пейзаж на заднем плане, но на складки у нее на лифе и на длинные,
развеваемые ветром юбки.
Это было нечто, замеченное мной прежде - увиденное в то самое утро
помимо цветов и мебели, когда я случайно опустил голову и продолжил по
собственному выбору страстно всматриваться в свои скрещенные ноги. Эти
складки на брюках - что за сложнейший лабиринт бесконечной значимости! А
фактура серой фланели - какая богатая, какая глубокая и изумительно
роскошная! И вот все это вновь-на картине Боттичелли.
Цивилизованные человеческие существа носят одежду, поэтому не может
быть ни портретной живописи, ни какого-либо мифологического или
исторического повествования без изображения складок ткани. Но простое
портновское ремесло, хотя его и можно считать первоисточником, никогда не
в силах объяснить буйный расцвет тканей в качестве главной темы всех
пластических искусств. Очевидно, что художники всегда любили ткани ради
них самих - или, точнее, ради себя самих. Рисуя или высекая ткань, вы
рисуете или высекаете формы, которые для любых практических целей
нерепрезентативны - своего рода безусловные формы, работая с которыми
художники даже самого натуралистического толка любили дать себе волю. В
типичной мадонне или апостоле чисто человеческий, полностью
репрезентативный элемент составляет около десяти процентов от целого. Все
остальное состоит из множества разноцветных вариаций на неисчерпаемую тему
смятых шерсти или полотна. И эти непрезентативные девять десятых мадонны
или апостола могут быть такими же важными качественно, какими они являются
количественно. Очень часто они задают тональность всего произведения
искусства, в которой исполняется тема, они выражают настроение,
темперамент и жизненную установку художника. Стоическая безмятежность
открывается в гладких поверхностях и широких, неискривленных складках
тканей у Пьеро. Разрывающийся между фактом и желанием, между цинизмом и
идеализмом, Бернини смягчает все, кроме карикатурного правдоподобия лиц, с
помощью огромных портновских абстракций, являющихся воплощением в камне и
бронзе вечных риторических общих мест - героизм, святость, возвышенность,
к которой постоянно стремится человечество, но по большей части тщетно, А
вот подспудно тревожные юбки и мантии Эль-Греко. Вот резкие, скрученные,
напоминающие языки пламени, складки, в которые облачает фигуры Козимо
Тура: во-первых, традиционная духовность распадается на невыразимое
физиологическое томление, а, во-вторых, здесь корчится мучительное чувство
неотъемлемой чуждости и враждебности мира. Или посмотрите на Ватто; его
мужчины и женщины играют на лютнях, готовятся к балам и арлекинадам,
отправляются с бархатистых лужаек и из-под величавых деревьев в Киферы
мечты каждого влюбленного; их неимоверная меланхолия и обнаженная,
терзающая его чувственность художника находят выражение не в
зафиксированных поступках, не в жестах и лицах, а в рельефе и фактуре ю...
Продолжение на следующей странцие...
