ательно считали свое искусство религиозным. На Западе
религиозная живопись представляла собой создание портретов священных
личностей и иллюстрирования канонических текстов. Пейзажисты считали себя
светскими художниками. Сегодня мы распознаем в Сера одного из высочайших
мастеров того, что можно назвать мистической пейзажной живописью. И однако
этот человек, который был способен более эффективно, чем любой другой,
передать Единое во множественности, крайне возмутился, когда кто-то
похвалил его за "поэтичность" произведений. "Я просто применяю
Систему",-возразил он. Другими словами, он был просто пуантилистом и, на
его взгляд, никем иным. Похожий анекдот рассказывают про Джона Констебля,
Однажды под конец своей жизни Блейк встретился с Констеблем в Гемпстеде, и
ему был показан один из набросков молодого художника, Несмотря на
презрение, испытываемое к натуралистическому искусству, старый визионер
отличал хорошую вещь, когда ее видел,-кроме, конечно же, творений Рубенов.
"Это не рисунок,-воскликнул он,-это вдохновение!" "Мне хотелось, чтобы это
был рисунок,- последовал характерный ответ Констебля. Оба были правы. Это
был рисунок, точный и правдивый, но в то же самое время это было
вдохновение - вдохновение, по крайней мере, такого же высокого порядка,
как блейковское. Сосны на вересковой пустоши в самом деле были увидены
тождественными Дхармакае. Этот набросок представлял собой передачу
-неизбежно несовершенную, но все же глубоко впечатляющую - того, что
очищенное восприятие открывает взору великого художника. От созерцания - в
традициях Вордсворта и Уитмана - Дхармакаи как ограды и от видений, как у
Блейка, "удивительных оригиналов" у себя в голове современные поэты отошли
к исследованию личного - как противопоставленного более чем личному -
подсознания и к передаче в предельно абстрактных понятиях не данного,
объективного факта, а чисто научных и теологических идей. И нечто сходное
произошло в сфере живописи. Здесь мы были свидетелями всеобщего отхода от
пейзажа - господствующей формы искусства девятнадцатого века. Это был
отход не к иной, внутренней и божественной Данности, которой
интересовалось большинство традиционных школ прошлого, к тому
архетипическому Миру, где люди всегда находили материал мифов и религий.
Нет, это был отход от внешней Данности к личному подсознанию, к духовному
миру, более убогому и более замкнутому, чем даже мир личностного сознания.
Эти новинки из жести и ярко раскрашенной пластмассы - где я их видел
раньше? В любой картинной галерее, выставляющей новейшее
нерепрезентативное искусство.
А теперь кто-то достал граммофон и поставил на него пластинку. Я
слушал с удовольствием, но не переживал чего-либо, сравнимого с увиденным
апокалипсисом цветов и фланели. Услышал ли бы одаренный от природы
музыкант откровение, которое для меня было исключительно зрительным? Было
бы интересно провести такой эксперимент. Между тем, хотя и не
преображенная, хотя и сохраняющая свои нормальные качества и
интенсивность, музыка немало привнесла в мое понимание происшедшего со
мной и широкого круга проблем, которые оно подняло.
Достаточно странно, но инструментальная музыка оставила меня
безучастным. Фортепианный концерт Моцарта до минор был снят после первой
части, и его место заняли мадригалы Джезуальдо.
- Эти голоса,- оценивающе заметил я,- эти голоса... они-своего рода
мост, связывающий меня с миром людей.
И этот мост оставался, даже когда пелись самые пугающе хроматические
из композиций безумного князя. Музыка 'следовала по намеченному пути
сквозь шероховатые фразы мадригала, и одна и та же клавиша не нажималась в
двух тактах подряд. У Джезуальдо, этого фантастического персонажа какой-то
мелодрамы Вебстера, психологический распад преувеличивался, доводился до
крайнего предела - тенденция, свойственная модальной музыке в
противоположность полностью тональной. В результате произведения звучали
так, словно были написаны поздним Шёнбергом.
-И однако,-произнес я, чувствуя, как мне трудно говорить после
прослушивания этих странных производных контрреформаторского психоза,
работающего с музыкальной формой позднего средневековья,- и однако не
играет роли, что сам он весь раздроблен. Целое находится в беспорядке, но
каждый индивидуальный фрагмент упорядочен и представляет некий Высший
Порядок. Высший Порядок преобладает даже в распаде. Целокупность
присутствует даже в раздробленных кусках. Вероятно, присутствует более
явно, чем в каком-нибудь совершенно гармоничном произведении. По крайней
мере, тебе не внушается чувство ложной безопасности каким-то чисто
человеческим, чисто вымышленным порядком, Нужно полагаться на
непосредственное восприятие предельного порядка. Так что, в некотором
смысле, у распада могут быть свои преимущества. Но, конечно же, он-опасен,
ужасно опасен. Положим, ты не смог бы вернуться из этого хаоса...
От мадригалов Джезуальдо мы перепрыгнули через пропасть в три
столетия к Альбану Бергу и его "Лирической сюите",
- Она,- заявил я наперед,- будет сущим адом. Но, как оказалось, я был
неправ. В самом деле, музыка звучала весьма странно. Выуженная из личного
подсознания агония следовала за двенадцатитоновой агонией. Но поразило
меня лишь существенное несоответствие между психологическим распадом, еще
более полным, чем у Джезуальдо, и изумительными средствами,-талантом и
техникой - использованными для его выражения.
- Неужели ему не жалко самого себя? - заметил я с издевательским
отсутствием симпатии. А потом добавил:- Кошачий концерт... многоученый
кошачий концерт.- И, наконец, после еще нескольких минут мучений я сказал:
- Кого волнуют его чувства? Почему он не может уделить внимание
чему-нибудь другому?
В качестве критики того, что, без сомнения, является весьма
значительным произведением, мои слова были нечестными и неадекватными-но,
не являлись, по-моему, неуместными, Я цитирую их как есть, потому что
именно так, находясь в состоянии чистого созерцания, я реагировал на
"Лирическую сюиту".
Когда она закончилась, исследователь предложил прогуляться по саду. Я
охотно согласится, И хотя мое тело, казалось, почти полностью отделилось
от моего разума - или, точнее, хотя мое знание о преображенном внешнем
мире больше не сопровождалось знанием о моем физическом организме,- я
обнаружил, что способен встать, открыл французское окно и лишь с
минимальной нерешительностью вышел в сад. Конечно, было странно, ощущать,
что "я" - не тождественно этим рукам и ногам "вовне", этому полностью
объективному туловищу, шее и даже голове. Это было странно, но к этому
быстро привыкаешь. И, так или иначе, тело, по-видимому, было вполне
способно следить за собой. Сознательное эго может лишь формулировать
желания, которые затем исполняются силами, которыми оно управляет лишь
незначительно и которые вообще не понимает. Когда оно делает что-то
большее,- когда оно, например, чересчур старается, когда тревожится, когда
начинает страшиться будущего - оно снижает эффективность этих сил и может
даже довести до того, что, лишенное жизненных сил, тело заболеет. В моем
теперешнем состоянии знание не имело отношения к эго: эго, так сказать,
было само по себе. Это означало, что физиологический рассудок, управляющий
телом, тоже был сам по себе. В течение какого-то времени этот надоедливый
невротик, пытающийся в час пробуждения стать полноправным хозяином,
благополучно находился в стороне,
Через французское окно я вышел в своего рода крытую аллею, затененную
отчасти вьющимися розовыми кустами, а отчасти планками в дюйм шириной с
просветом в полдюйма между ними, Светило солнце, и тени от планок
создавали полосатый узор на земле, скамейке и спинке садового стула,
стоявшего в этом конце аллеи. Тот стул- забуду ли я его когда-нибудь? Там,
где тени падали на полотняную обивку, полосы темного, но светящегося
синего цвета перемежались с раскаленными полосами, столь яркими, что
трудно было поверить в то, что они представляли собой не голубое пламя, а
что-то иное. В течение, как казалось, неимоверно долгого времени я
смотрел, не зная и даже не желая знать, с чем я столкнулся. В любое другое
время я увидел бы стул с чередующимися полосами света и тени. Сегодня же
объект поглотил концепт. Я был настолько погружен в созерцание, настолько
поражен тем, что вижу на самом деле, что не мог знать ни о чем ином.
Садовая мебель, планки, солнечный свет и тени - это были не более, чем
названия или понятия, чистая вербализация для утилитарных и научных целей
уже после совершения события. Событием же был этот непрерывный ряд
лазурных топок, разделенных бездонными пропастями горечавки. Оно вызывало
невыразимое удивление - удивление, почти граничащее с ужасом. И внезапно я
уловил намек на то, что значит быть сумасшедшим. У шизофрении есть свой
рай, точно так же, как ад и чистилище. Я помню, что один старый друг,
умерший много лет назад, рассказывал мне о своей душевнобольной жене.
Однажды на ранней стадии болезни, когда у нее периодически еще был ясный
ум, он отправился в больницу поговорить с ней о детях. Она слушала его
какое-то время, а потом резко оборвала, Как он смеет тратить время на пару
отсутствующих тут детей, когда в действительности, здесь и сейчас, играет
роль лишь невыразимая красота узоров, которые он создает своим коричневым
твидовым пиджаком всякий раз, когда двигает руками? Увы, этот рай
очищенного восприятия, чистого одностороннего созерцания длился недолго.
Полные блаженства паузы становились все короче, происходили все реже,
пока, наконец, их вообще не стало: остался только ужас.
Большинство принимающих мескалин переживают только райскую
составляющую шизофрении, Наркотик приносит ад и чистилище только тем, кто
недавно перенес желтуху либо страдает от периодических депрессий или
хронических нервных расстройств. Если бы мескалин, как другие, сравнимые с
ним по силе наркотики, был заведомо токсичен, его принятия было бы
достаточно самого по себе, чтобы вызвать нервное расстройство, Но
достаточно здоровый человек знает наперед, что, по отношению к нему,
мескалин совершенно безвреден и что его воздействие пройдет через
восемь-десять часов, не оставив похмелья, а следовательно, желания принять
новую дозу. Поддерживаемый этим знанием, он идет на эксперимент без страха
- другими словами, без какой-либо предрасположенности превращать невиданно
странное и отличное от обычного человеческого опыта в нечто
отвратительное, нечто действительно дьявольское,
Столкнувшись со стулом, который напоминал Страшный Суд,- или, точнее,
со Страшным Судом, который через длительное время и со значительными
трудностями я распознал как стул,-я тотчас же обнаружил себя на грани
паники. Я внезапно ощутил, что все зашло чересчур далеко. Чересчур далеко
- даже хотя произошел заход в насыщеннейшую красоту, в глубочайшую
значимость. Как я проанализирова...
Продолжение на следующей странцие...
