чке. — Будем брод искать.
Она садится на траву у воды и быстро стаскивает с себя маленькие красные туфельки и чулки.
Когда Осокин подходит к ней, она стоит на песке, подбирая юбку сарафана, и он видит ее круглые белые ноги с тоненькими щиколотками и маленькими розовыми пальчиками. И ему нравится, что Танечка не обращает на него ни малейшего внимания.
Держа одной рукой платье и балансируя другой, Танечка осторожно сходит в воду.
— Ой, какие камни острые! — вскрикивает она. — А вода теплая-теплая! Я буду купаться. Только не смейте смотреть на меня. Идите туда, за бугор, и не приходите, пока я не позову.
Осокин идет назад через бугор и спускается опять к ручью, делающему поворот.
Сердце бьется и во всем теле необыкновенно приятное волнение и легкая дрожь, точно он входит в холодную воду, и ему весело и хочется смеяться.
Он ложится на спину у воды и закуривает папироску.
— Ау! — доносится до него голос Танечки. — Ваня, Ванечка, Иван Петрович, где вы? Ау!
— Ау! — откликается Осокин, вскакивая на ноги.
— Зачем вы так далеко ушли-и-и! — кричит Танечка. — Идите бли-и--иже!
Он идет по берегу, пробираясь сквозь кусты. Ему кажется, что он еще далеко. Но вдруг кусты расступаются, и он видит Танечку среди речки, только до колен в воде, совсем голую, белую и сверкающую от воды на фоне зелени.
Видя его, Танечка хохочет, опускается на колени и бьет руками по воде, поднимая вокруг себя столб брызг.
— Не смейте уходить так далеко. Я боюсь оставаться одна в лесу.
На мгновение она опять вся поднимается из воды и смотрит прямо на Осокина, вызывающе и задорно. Их глаза встречаются, и ему кажется, что в этот момент они что-то говорят друг другу.
У него захватывает дух от радостного волнения, а Танечка хохочет, показывает ему язык и бросается в глубокое место под кустами.
— Почему вы покраснели? — кричит она из воды, закрывая грудь руками. — Вот я из-за вас все волосы намочила. Вы больше боитесь меня, чем я вас. Идите в лес. Я сейчас одеваться буду. Домой пора.
Осокин медленно поднимается на бугор, слушая, как стучит его сердце. Потом опять с другой стороны спускается к ручью и идет навстречу Танечке. Она уже одета, но босиком. Ему кажется, что она немножко вспыхивает, когда он подходит к ней, и смотрит на него так же вызывающе и задорно, как в воде.
— Пора домой, — говорит она, точно ничего особенного не произошло, но в то же время взглядывает на Осокина опять как будто вопросительно и немножко удивленно.
Осокину хочется что-то сказать, но он не может найти слов. Некоторое время они идут молча, и Танечка время от времени взглядывает на него, покусывая травку.
Он смотрит на нее, и сам не может понять, как еще вчера мог возиться с ней, отнимая у нее какого-то зеленого жука, как еще сегодня утром мог так просто и легко взять ее за талию и шутя прижать к себе.
Теперь Танечка стала какая-то другая. Осокин чувствует в ней огромную тайну, и эта тайна пугает его и волнует и окружает ее магическим кругом, через который он не может переступить.
Ему хочется как-нибудь передать Танечке свое решение быть благоразумным. Но он чувствует, что это будет глупо. И она может обидеться. Выйдет, точно она пристает к нему, а он отказывается. Ведь она же ничего не сказала. А что она купалась при нем, так это так удивительно хорошо! Почему она должна стыдиться его больше, чем эта зеленая березка? Она — такая же березка.
— Какой вы смирненький стали, — говорит Танечка. — А утром совсем другой были! Что такое с вами? Головка болит? Бедный мальчик!
Она быстро проводит рукой по голове Осокина, надвигает ему на глаза фуражку и с хохотом отскакивает в сторону.
— А как вам больше нравится? — спрашивает он, поправляя фуражку и чувствуя, что его благоразумное решение подвергается большому испытанию.
— Конечно так, как теперь, — Танечка тянет слово, барышня московская, институтка, сразу видно.
Фуражка снова налезает на глаза Осокину. И Танечка опять с хохотом отскакивает в сторону.
Осокин бросает кошелки с грибами, ловит ее, обхватывает сбоку за тонкую, гибкую талию и прижимаетсяк свежей, крепкой и нежной розовой щеке. Танечка вырывается и хохочет, и поцелуй Осокина попадает на ее шею, затылок, висок, горло. Наконец она вывертывается у него из рук и кричит:
— Смотрите, грибы рассыпали! Мои грибы! У, противный!
Она замахивается на Осокина.
— Полкан, съешь его!
И Полкан прыгает вокруг них и лает.
Танечка подбирает грибы, и Осокин помогает ей, а потом хватает ее за руки, притягивает к себе и целует в глаза, губы, щеки. И Танечка не сопротивляется, а наоборот, подставляет ему лицо и с каким-то серьезным выражением, с опущенными глазами, точно прислушивается внутри самой себя к его поцелуям.
И потом они опять идут по зеленой лесной дорожке, и Танечка посматривает на Осокина и смеется.
Следующее утро. На рассвете Осокин приотворяет дверь своей комнаты, внизу, около лестницы, и выглядывает в длинный коридор. Никого нет. Он отворяет дверь и выпускает Танечку. Она в длинном белом капоте и с платком на плечах. На пороге она оборачивается, охватывает его руками за шею и целует в губы долгим поцелуем, от которого у них у обоих захватывает дыхание. Потом, ни слова не говоря, она закутывает голову платком и беззвучно бежит вверх по лестнице. Осокин смотрит ей вслед и, когда она исчезает за поворотом, входит в свою комнату.
С блуждающей улыбкой он взглядывает на измятую кровать, подходит к окну, распахивает его и высовывается в сад. Его сразу охватывает влажная, прохладная, душистая волна воздуха, полная шелеста зеленых листьев, голосов, просыпающихся птиц, солнечного света на верхушках деревьев. Он чувствует, как расширяется его грудь, и ему хочется вдохнуть в себя весь сад.
Он садится на окно, спускает ноги наружу и прыгает вниз.
Мокрая трава с блестящими капельками росы, запах липы и откуда-то сразу взявшийся черный Полкан, который взвизгивает от радости, извивается и с лаем прыгает на грудь Осокина.
— Пойдем на озеро, Полкан, — говорит Осокин, — разве можно теперь ложиться спать!
И Полкан, точно понимая его, машет хвостом и мчится вперед по аллее.
У озера, в версте от дома, Осокин садится на пригорок под елками, кладет руку на мокрую голову Полкана, вытянувшего шею у него на коленях, и задумывается с блуждающей улыбкой на лице.
Солнце пробивается из-за облаков и заливает все озеро.
— Как все странно! — думает он. — И она сама пришла. Но, Боже, какой идиот Толстой! Какую ерунду он написал в этой «Крейцеровой сонате». Ну где здесь гадость и пошлость? Милая Танечка! Как я ее понимаю сейчас. Да, именно это настоящее. Дело в том, что это принадлежит женщине, и лишь она одна может решать и владеть всем. Нужно понять это, и тогда все станет совсем другим. Но почему люди не понимают?
Он долго сидит, глядя на озеро и поглаживая голову Полкана. Все происшедшее проходит и проходит перед ним, повторяясь опять в тех же словах, в тех же замираниях сердца, в тех же полуиспуганных и радостных ощущениях. Сразу упала какая-то завеса, и жизнь заискрилась тысячами огней, и заклубилась уходящим туманом темная клевета и ложь, отпугивавшая от жизни.
За холмом в деревне пастух играет на свирели, длинные-длинные звуки с переливами протягиваются, как золотые нити, и больно и радостно касаются сердца. Да, да, Танечка! Она сама пришла. Как это хорошо. Пришла и стала смеяться и дразнить его, и он начал целовать ее, а она смеялась и говорила, что он боится ее. Да, конечно, он не мог предполагать, что Танечка окажется такой опытной. Но разве она не права и не может делать то, что ей нравится? Конечно, права, конечно, может! Что же, в самом деле, разве лучше было бы, если бы она вышла замуж в уездном городишке? А она завела себе «милого дружка», как она выражается, и не стала дожидаться никакой свадьбы. Дядя, конечно, ничего на знает. Но Танечка и теперь иногда видится с молодым лесничим из Заозерья. И это ее не первый «дружок». Только у него жена в Петербурге, и не сегодня-завтра она приедет. Чем же Танечка виновата? И какая она прелесть! Как у нее все естественно и мило! Как она, тихонько посмеиваясь, позволяла ему раздевать себя и целовать! Какие у нее теплые губы и вздрагивающее тело, грудь, плечи, ноги! Нет, это необыкновенно и чудесно! Как могут люди так клеветать на любовь, делать из нее порок и преступление? Все эти отвратительные словечки, гнусные выражения... или медицинские, физиологические термины... Разве здесь есть что-нибудь похожее на них. Конечно, нет! Это — то же самое, что звуки свирели.
А свирель пастуха потихоньку приближается и все больше и больше поднимает в душе Осокина какие-то волнующие, точно хорошо знакомые, но забытые мысли. Что-то вспоминается, что-то поднимается на поверхность из темных глубин.
Теперь он видит озеро перед собой, все горящее от солнца, и белые облака с золотой каймой, и тихо шелестящие зеленые камыши...
— Как безумно все хорошо, — говорит он. — Только зачем существует смерть? Или, может быть, смерти нет? Вот сейчас я могу понять это. Ничто не умирает. Все существует всегда. Только мы отходим, перестаем видеть. Вчерашний день существует. И Танечка купается, и я боюсь посмотреть на нее. Это не умерло и не может умереть. И я всегда могу к этому вернуться. Но вот тут есть какая-то тайна. Эту тайну мы называем смертью.
Но на самом деле смерть только наше непонимание чего-то. Вот сейчас я это чувствую. Но почему так нельзя чувствовать всегда? Мы бы тогда ничего не боялись. И это мне дала Танечка. Да, теперь я понимаю, что любовь — не только самое лучшее, но и самое важное и самое нужное в жизни. И когда она проходит, все остальное должно молчать и уходить в сторону. Какое тут может быть благоразумие? Все на свете не стоит этих двух часов. Если бы я знал, что сегодня мне отрубят голову, я все равно так же целовал бы Танечку. А сейчас мне хочется летать над озером, как я летаю во сне.
ГЛАВА 15
Дядя
Через несколько дней. Танечка на террасе с каким-то шитьем. Осокин входит из сада.
— Я пойду после обеда на Зуево болото, кто со мной хочет идти? — спрашивает Танечка нараспев, не поднимая головы и лукаво улыбаясь.
— Танечка, милая, я хочу, — говорит Осокин, подходя к ней. — Только, знаешь, нам следовало бы быть немножко поосторожнее. Эти дни мы все время с тобой вместе, и это слишком заметно.
— Ну так что ж? — Танечка откусывает нитку и мельком взглядывает на него.
— А то, что в конце концов все может кончиться очень скверно. Мне кажется, что дядя очень подозрительно глядит на нас. И прислуга, вероятно, уже болтает. Я уверен, что тебя кто-нибудь видел, когда ты третьего дня выскочила из моего окна утром.
— Трусишка! — говорит Танечка презрительно. — Вот барышня-то! . . Всего боится! Ну и пускай видели, ну и пускай болтают. Я ничего не боюсь. — Она задорно встряхивает головкой.
— Танечка, милая, не сердись, — говорит Осокин, — ты сейчас очень похожа на Белоножку, когда она капризничает.
— Ты все смеешься надо мной. — Танечка надувает губки. — То я на Белоножку похожа, то еще на невесть что...
— Не сердись, милая.
— Пойдешь за грибами?
— Поцелуй меня, пойду!
— Вот еще, дорого просите!
— Ну дай шейку поцеловать.
— Пальчик... Ах да ну тебя, забыла совсем. На стол накрывают. Мне закуску посмотреть надо. Танечка убегает.
— Она милая, — говорит Осокин, — только мы ходим по самому краешку и должны оборваться. Как это все налетело сразу...
Он идет вслед за ней.
В столовой Танечка, нагнувшись над столом, размешивает горчицу с приправой для селедки. Осокин подкрадывается к ней и целует ее в шею. Она вскрикивает и замахивается на него полотенцем. Он хватает ее за талию, прижимает к себе всем телом и целует в губы.
Танечка слабо сопротивляется и перевертывается в руках Осокина, подставляя ему по очереди щечку, ушко, шейку.
В это время дверь отворяется, и на пороге появляется и останавливается дядя. Танечка отскакивает от Осокина.
— Ну вот! — мысленно говорит Осокин. — Я знал, что так будет.
Ему и неприятно, и стыдно, и сердце бьется с...
Продолжение на следующей странцие...
