ты на это скажешь?
— Вы умеете предсказывать?—спрашивает соседка Осокина.
— Да, я все знаю вперед, только не для всех.
— А мне можете предсказать что-нибудь?
— Вам — не знаю, кажется, нет. Но себе я часто предсказываю. И иногда это очень неприятно. Понимаете, я все знаю вперед, а изменить ничего не могу. Точно заколдован!
— Ну а теперь вы что видите? Осокин смеется.
— Теперь я вижу, что меня выставят из училища, если я сейчас не пойду. В самом деле, нужно идти.
— Ах, как жалко, я без вас опять все проиграю. Нельзя ли как-нибудь остаться?
— Можно-то можно, только очень сложно. Тогда придется заболеть, и нужно будет доставать докторское свидетельство.
— Мы вам напишем! — кричит другая актриса через стол.
Игра опять идет, и Осокин снова выигрывает.
— Я знаю, этого не следует делать, — говорит он, — только для вас. И потом, я думаю все-таки через пять минут идти. Если проиграю, уйду! Хорошо?
Но снова выигрывает. Играют дальше.
— Ну вот, я, кажется, уже заболел, — вздыхает Осокин, передавая деньги своей соседке и тихонько пожимая кончики ее пальцев.
— Я вас буду лечить, — смеется она.
— Хорошо, — отвечает он, — уговор дороже денег. Но вы себе представить не можете, как мне надоедает знать все вперед.
— Что вы знаете сейчас?
— Я знаю, что будет что-то скверное, но мне все равно. Иногда на меня находит такое настроение, что мне хочется идти наперекор, вразрез. Пускай будет что будет.
— И вы знаете только это, больше ничего? — она искоса взглядывает на Осокина, улыбаясь глазами. И Осо-кину делается даже страшно, что он мог быть таким
дураком и мог уйти в училище. Конечно, он пойдет ее провожать... Между ними уже что-то решено...
Игра идет. Теперь Осокину кажется, что он действительно знает другое. Он выигрывает больше всех и ухаживает за своей соседкой.
Разъезжаются под утро, и Осокин едет провожать свою партнершу.
— Я вернусь к тебе, — говорит он Соколову, отведя его в сторону.
— Если тебя пустят! Это, брат, тебе не юнкерское училище. Попробуй вот тут нарушить дисциплину!
...Через три недели. Осокин, сильно похудевший, сидит у Соколова. Его исключили из училища и отправляют в полк вольноопределяющимся.
— Толком расскажи, толком, как все вышло, — говорит Соколов.
— Ну... сначала, я поехал провожать... ты знаешь?
— Ну да, Анну Степановну.
— Ну и остался у нее. Она — прелесть. Но дело не в этом. Днем нужно было уходить. Ей было неудобно, чтобы я оставался до вечера. Вышел от нее и на первом же углу наткнулся на жандармского полковника. Ну, естественно, он сейчас же отобрал у меня билет и послал меня в училище доложить дежурному офицеру, что и как. Там меня, раба Божьего, под арест, вспомнили еще какие-то старые грехи и держали под арестом три недели. Это, брат, тоже конфетка. Ну, а в заключение — вон из училища, и в солдаты, к черту на кулички, в пехотный полк, в Среднюю Азию, на Персидскую границу. Да, еще спасибо, что дали несколько дней сроку и позволили ехать за свой счет.
—— Ловко вышло. Везет тебе как утопленнику.
— Вот уж именно.
— Анна Степановна все справлялась о тебе. Ей нужно было уезжать, и она не хотела ехать, не узнав о тебе. Мы уже через Крутицкого узнавали для нее, жив ты или умер. Сказали, что жив и сидишь под арестом.
— Она в Петербург уехала?
— Да.
— Ну а я, значит, опять с разбитым корытом. Но, понимаешь, мне ни капельки не жалко. Я думаю, из вас этого никто не поймет.
— Что же ты теперь будешь делать?
— Что делать? Теперь только одно остается — поеду в полк. Дальше видно будет. Но подумай, какая подлость, что я это все знал заранее.
— Если знал, зачем же делал?
— Да попробуй не сделай. Чудак ты! Ты, очевидно, понятия не имеешь, что это за чертова механика. Ведь в том-то вся и штука, что ничто не делается сразу. Все делается понемножку, постепенно. Я это только теперь начинаю понимать. А понемножку может сделаться черт знает что. И ты сам не заметишь этого, пока все не выйдет так, как должно выйти. И еще, ты все видишь издали. А когда подходишь вплотную к чему-то, ты перестаешь видеть целое, а только отдельные части, мелочи, которые ничего не значат. Нет, брат, это такая ловушка, что сам черт ногу сломает.
— Ну, значит, будем тебя провожать.
— Да, больше ничего не остается. Можете провожать.
— Что же ты все-таки будешь делать?
— Чудак! Теперь буду солдатом, больше ничего. Меня могут скоро отпустить. А когда отпустят, тогда будет видно. Я думаю, что дядя меня больше знать не захочет. Я ему и писать не стану. Что я могу сказать теперь? Мне кажется, что должен быть какой-то поворот. Но откуда он придет, я не знаю.
ГЛАВА 17
Париж
Через четыре года. Осокин — студент в Париже. Когда
он кончил военную службу, умерла его тетка, и он
получил маленькое наследство, которое дало ему воз-
можность поехать за границу. Сначала он путешествовал,
был в Швейцарии, Англии, Испании. Но уже два года
живет в Париже. Слушает разных профессоров, но все не может остановиться ни на каком определенном факультете.
Осокин с молодой американкой-студенткой идут по набережной Сены, где стоят лари букинистов. Они продолжают разговор.
— Я верю в судьбу, — говорит Осокин. — Я знаю, что наше будущее где-то написано, и мы только читаем его страницу за страницей. В детстве у меня были странные фантазии. Мне казалось, что я жил раньше. Например, я знал Париж, хотя, конечно, не был здесь. И даже теперь иногда мне кажется, что я когда-то раньше жил в Париже. Когда я читал Ницше о вечном возвращении,
я вспомнил все эти фантазии. И мне кажется теперь, Что и на самом деле все повторяется.
— А вы знаете Стивенсона. Robert Louis „...__„ спрашивает его спутница, — «The Song of The Morrow?: Осокин вздрагивает и смотрит на нее,
— Что с вами?
— Так, это удивительно! Как я мог забыть? Конечно,
знаю. Как это начинается?
— The King of Duntrine had a daughter... — начинает она медленно... — when he has old. And she was the fairest King's daughter between two seas...
Осокин слушает эти слова как завороженный. Перед ним вереницей бегут картины, в которых ему странно самому себе сознаться: утро в гимназии, когда он читал про себя эту сказку, чтобы доказать себе, что он жил раньше, и все его мысли и ощущения, когда жизнь в гимназии ему казалась прошлым, а теперь, в Париже, — будущим. Что же это значит? Ему кажется, что если бы он хоть на мгновение смог задержать эти мысли, он бы все понял. Но они бегут так быстро, что он ничего не успевает схватить, и у него остается только общее ощущение, что все перевертывается: прошлое делается будущим, а будущее — прошедшим. Если бы он смог или решился посмотреть на будущее, как на прошлое, то увидал бы его как вчерашний день.
И в то же время опять знакомое чувство, прежде возникавшее так часто, а теперь приходящее все реже и реже: все, что его окружает, уже было. Так же текла река, так же туман лежал над водой, так же' из-под черного фетра выбивались золотистые локоны у его спутницы и так же звучал ее голос.
— А вы помните конец, самый конец? — спрашивает Осокин.
— Помню... — она медленно читает конец сказки.
— Удивительно! — восклицает он про себя. Почему эти слова вызывают во мне столько ощущений? Я чувствую, что-то идет прямо от слов помимо смысла, точно я знал что-то, связанное с ними, но с каждым годом все больше и больше забываю.
— Замечательная вещь, эта сказка, — говорит он вслух. — Как вы понимаете человека в плаще с капюшоном? Кто он или что он?
— Не знаю, — медленно отвечает спутница Осокина. — И мне кажется, это даже не нужно стараться понять. Такие вещи нужно просто чувствовать. Я чувствую это как музыку. А объяснения музыки всегда казались мне смешными.
Они доходят до place St. Michel и Осокин прощается с ней.
— Вы будете у моего брата? — интересуется она.
— Вероятно, я еще не знаю.
— Скажите, что я его завтра жду. Осокин поворачивает назад к мосту.
— В самом деле, идти туда или не идти? — думает он, оставшись один. По-настоящему говоря, не следует. Слишком нелепо богаты все эти наследники миллиардеров. Нелли — славная, это правда, только у нас с ней далеко дело не пойдет. Во-первых, эти миллионы, во- вторых, Лулу мне глаза выцарапает, а в-третьих, мне кажется, что Нелли слишком добродетельна для меня. Она, вероятно, носит такой вязаный combination underwear и занимается гимнастикой по утрам. Я не могу себе представить, как она будет любить. Вероятно, она будет краснеть, закрывать глаза и терпеливо переносить все и предпочитать при этом, чтобы было темно. И она всегда будет ровной, милой и рассудительной. Лулу, это — воплощенная нелепость, самая восхитительная, какая только может быть. От нее никогда не знаешь, чего ожидать. Каждый день она другая. Постоянно расстаешься с одной Лулу и встречаешься с другой. Вчера она устроила мне сцену за то, что я не почувствовал ее на улице, когда она шла сзади меня. Увидала издали, нарочно догнала, шла за мной, и я не почувствовал. Значит, я ее не люблю. Значит, я могу ехать в свою Россию, а она поедет в свой Марсель и так далее, и так далее. А на прошлой неделе, Господи, что было! Она увидала во сне, что я выбросил в окно ее японского песика.
И она три дня не пускала меня к себе, кричала, что я варвар, что она мне этого никогда не простит, что она меня боится и тому подобное. Иногда мне хочется избить ее хлыстом за эти нелепости, но это настоящая женщина. Нет, я ей куплю ту брошку с желтыми камнями. И для этого специально пойду сегодня играть в рулетку у сыновей миллиардеров. Хотя, по правде сказать, мне не следует туда ходить. Слишком сильно там пахнет миллионами. А мне этот запах вреден. Ну, в последний раз! Я, пожалуй, даже и не пошел бы, но ужасно скучно. Лулу милая, но вчера я был у нее целый день и вечер, а нам лучше видеться не каждый день. В больших дозах мы начинаем действовать на нервы друг другу. И в конце концов Лулу слишком примитивна, чтобы с ней можно было проводить целые дни. А иначе, куда же деваться? Читать или сидеть в кафе? Курьезно это, но мне начинает казаться, что моя жизнь здесь приняла слишком спокойное течение. Что-то уж очень благополучное, даже буржуазное, получился какой-то халат и туфли, совсем не в моем стиле.
Через несколько часов Осокин в холостой квартире Боба Мартенса, брата Нелли. Здесь же несколько американцев, студентов и художников и молодой лорд, только что получивший наследство и титул. На столе — рулетка. Пьют виски с содой и шампанское, курят. Все возбуждены и окружают рулетку. Идет большая игра. Лорд проигрывает шестую тысячу фунтов, и весь стол завален золотом и бумажками. Осокин ставит на номера по двадцать франков и проигрывает. Проиграв последний золотой, он отходит от стола. Лорд берет большую ставку, и к нему переходит банк.
Осокин злится на себя и залпом выпивает два стакана виски с содой.
— Черт бы их побрал, — думает он. — Они могут швыряться тысячами фунтов. А для меня пятьсот франков большие деньги. Но глупо, что я мало взял. За вечер счастье должно обернуться, и я десять раз мог бы отыграться.
— Что вы так сидите, точно наказанный, — говорит, подходя к нему, Боб Мартене, — попробуйте шампанское, это Lanson, Pere ег fils, любимая марка Эдуарда VII.
— Проигрался, — отвечает Осокин. — Можно чеки ставить?
— Конечно, можно, только не советую забираться далеко, наши молодцы разошлись сегодня.
Осокин достает чековую книжку и пишет несколько чеков по сто франков.
— Да, чем вам трудиться писать столько чеков, давайте я вам разменяю, — предлагает ему высокий молодой американец с веселым бритым лицом и гладкими желто-белыми волосами, приготовляющий себе у стола «опаловую муть» по-парижски из абсента, на который он капает воду через сахар. — Сколько вам?
Он достает горсть бумажек и золота из кармана и считает.
— У меня английские деньги. Двести, триста, пятьсот фунтов. Довольно?
— Много, куда мне, — смеется Осокин. — Давайте сто. Это будет две тысячи пятьсот франков.
Он пишет чек и передает его американцу.
Тот засовывает деньги и чек в...
Продолжение на следующей странцие...
