ромт. Это было четверостишие. Нужно было сильное средство, чтобы остановить их веселость. И не- которые, кажется, долго не знали, обидеться на меня или нет. Дело в том, что это четверостишие было очень смешное, они катались от хохота, когда передавали его друг другу. Но, в сущности, оно было очень обидно для всех присутствовавших, только они не хотели этого показывать.
— Вас это забавляет? — спрашивает Зинаида с гримаской.
— Нет, чем же особенно, я глупо сделал, что начал говорить о своих стихах. Но мне было скучно молчать. Я жалел, что вас не было.
— Ну а я совсем не жалею, вам и без меня было достаточно весело.
Она смотрит перед собой. Осокин удивленно взглядывает на нее.
— Я ее не понимаю. Что ей не понравилось? — думает он. — Конечно, не то, что я рассказал. Но что-то ей стало неприятно.
— Значит, в общем вам было весело и без меня, — повторяет Зинаида. — Вы не раскаиваетесь, что поехали.Осокин что-то говорит ей, но она рассеянно слушает его и продолжает свою мысль:
— Мы ушли от того, о чем говорили. Вы напрасно оправдываетесь, я ничего не имею против того, чтобы вы веселились. Но мне странно, что для меня, для нас у вас никогда нет времени, всегда вам что-нибудь мешает. Я просто хочу понять это. Я не знаю, почему вы не хотите подумать о службе, о которой вам говорил Миша. Это очень легко устроить. И вы можете смотреть на это как на временное.
Осокин смотрит на нее, и сейчас ему хочется со всем согласиться:
— Вы совершенно правы. Я подумаю об этом серьезно. Но вы должны понимать, как я всегда хочу вас видеть и как мне тяжело, что я вас мало вижу.
Зинаида качает головой.
— Вы соглашаетесь, чтобы не спорить со мной. Но я чувствую, что между нами что-то стоит... Я не хочу ничего думать, не хочу ничего предполагать, но я чувствую это. Может быть, вы и правы, что не говорите мне об этом.
— Милая, мне не о чем говорить.
— Я не знаю, я так чувствую. И мне кажется, что понемногу это неизвестное действует на меня. Теперь я уже не так отношусь к вам, как летом. Вы не должны обижаться. У меня еще очень много хорошего осталось по отношению к вам. но все-таки это уже не то, что было. Я немножко боюсь вас, боюсь чересчур подойти к вам и вдруг оказаться ненужной или лишней, мешающей чему-то или, может быть, кому-то. Не спорьте со мной, я знаю, что вы скажете, но я вам говорю, как это чувствую я. И я боюсь, что дальше будет еще хуже. И, понимаете, мне этого жалко. Мне очень нравились и наша встреча и мое чувство к вам. Я ни к кому так не относилась. Мне даже хотелось заботиться о вас. думать о ваших делах, серьезно. Это совсем не похоже на меня. Я такая эгоистка и никогда ни о ком не думала.
И вот, понимаете, мне нравилось, что по отношению к вам я делалась другой, какой никогда не была. А вы заставляете меня быть такой же, как всегда, и относиться к вам, как ко всем. Ну что же, как хотите. Только мне жалко, если мое чувство исчезнет совсем. Я начинала любить вас. Это было так не похоже на все... Ну а теперь мне пора, даже давно пора. Завтра я буду там же, где сегодня, и вы можете меня проводить, если хотите, в то же время. Но подумайте о том, что я вам сказала. Не спорьте, а только подумайте...
Осокин идет домой.
— Я ничего не понимаю, — говорит он себе. — Почему все так происходит? Ведь я же люблю ее. Я знаю, что люблю. Никогда в жизни я ничего подобного не испытывал. Каждую ночь я прохожу два раза, иногда несколько раз мимо дома, где она живет, и это доставляет мне огромное наслаждение. Я стал мальчиком, ребенком. Я мог любить ее почтительно и преданно, без всякой надежды, что она может быть моей — это что-то сказочное. .. И в то же время... все делается не так, и я делаю не так и говорю ей не то, что нужно говорить, не то, что думаю, не то, что чувствую. Почему? Точно какой-то туман вокруг меня, точно я связан и принужден действовать именно так, а не иначе. И дальше. Почему у меня вдруг такое отвращение к мысли об этой службе? Когда я приехал в Москву, я бы обеими руками ухватился за это, если бы мне тогда предложили. А теперь на меня нападают такие мертвая тоска и скука при одной только мысли о возможности какой-нибудь службы, что я не в состоянии пальцем пошевелить. Как все странно! Я сам своими руками все порчу, все понимаю и не могу сделать иначе. Ну, не могу! Если бы она только понимала, как я ее люблю и как мне безумно тяжело. Я мучаюсь все время и не нахожу никакого выхода, а те выходы, которые были бы просты и естественны для другого,
для меня почему-то закрыты и невозможны. Неужели в самом деле она начнет меняться по отношению ко мне? Что же сделать? Ну что же сделать? И почему у меня такой ужасный холод в душе, точно я что-то уже знаю, что-то чувствую, что должно произойти?
ЧАСТЬ III
Старое и новое
Смотри, мы знаем, чему учишь ты: что все вещи возвращаются и с ними мы сами и что мы существовали уже вечное число раз, и все вещи с нами...
Ты учитель вечного возвращения.
Заратустра
ГЛАВА 1 Колесо жизни
Вокзал. Яркий апрельский день. Идут пассажиры, носильщики. У вагона первого класса группа провожающих. Зинаида Крутицкая с матерью уезжают в Крым. Осокин, видимо волнуясь, то подходит к группе знакомых и прислушивается к разговору, то отходит в сторону. Зинаида болтает, смеясь, с двумя барышнями, потом подходит к Осокину и идет с ним в сторону по платформе.
— Мне будет очень недоставать вас, — немножко капризно говорит она. — Я жалею, что вы не можете ехать с нами. Хотя мне кажется, вы не особенно хотите, иначе бы поехали. То, что вы остаетесь, очень мало похоже на все наши разговоры.
Иван Осокин волнуется все больше и. стараясь сдерживаться, с трудом произносит:
— Я не могу сейчас, но я приеду. Даю вам слово. Вы себе не можете представить, как мне трудно оставаться здесь.
— И не могу представить, и не верю. Когда человек чего-нибудь так хочет, как вы говорите, он делает. Я уверена, что у вас роман здесь, сознайтесь. С какой-нибудь из ваших учениц. Правда?
Она смеется.Осокин хочет что-то сказать, но останавливается, потом говорит:
— Вы знаете, что это неправда, вы знаете, что я весь ваш.
— Откуда я могу знать, — делает удивленный вид Зинаида. — У вас всегда какие-то дела. Вы всегда отказываетесь быть с нами. Никогда у вас нет времени для меня. И теперь мне бы так хотелось, чтобы вы поехали. Подумайте, как весело было бы ехать.
Она бросает шутливый взгляд на Осокина.
— И потом, там в Крыму, мы бы ездили верхом, купались. Вы читали бы мне ваши стихи. А теперь мне будет скучно.
Она хмурится и отворачивается.
Осокин хочет что-то сказать, но ничего не находит и кусает губы.
— Я приеду, — обещает он.
— Приезжайте,— равнодушно произносит Зинаида. — А все-таки что-то уже потеряно. Мне будет скучно ехать одной.
Она делает гримасу:
— Я понимаю только настоящее. Что мне от того, что будет когда-то? Вы ведь этого не понимаете, вы можете жить будущим, а я нет, не могу.
— Я все понимаю и мне это очень тяжело, но я ничего не могу сделать. А вы помните мою просьбу?
— Хорошо, я вам напишу. Только я не люблю писать писем. Много не ждите, лучше приезжайте ско рее. Я вас буду ждать месяц, два месяца, — потом перестану ждать.
Она смеется.
— Ну, пойдемте, мама о чем-то беспокоится. Они подходят к группе у спального вагона.
Осокин с братом Зинаиды идут к выходу с вокзала.
— Что, Ваня, ты невеселый такой? — спрашивает тот.
Осокину не хочется ни о чем говорить.
— Нет, я ничего, — отвечает он. — Надоела очень Москва, хорошо бы тоже уехать куда-нибудь.
Они выходят из дверей вокзала на площадь. Крутицкий подзывает извозчика, садится и уезжает.
Осокин долго стоит и смотрит ему вслед.
— Иногда мне кажется, что я что-то вспоминаю, — медленно говорит он про себя. — Иногда мне кажется, что я что-то забыл. Иногда кажется, что все уже было, когда-то раньше, прежде... Странно!
Потом он оглядывается кругом и точно пробуждается.
— А она уехала. И я здесь один. Подумать только, что я мог бы теперь ехать с ней вместе. Но ведь это же было бы все, чего я только мог бы пожелать сейчас. Дорога на юг, к солнцу, и быть с ней два дня — и утром и вечером. Потом каждый день видеть ее... И море, горы... Вместо этого я остаюсь здесь. И она даже не понимает, почему я не еду. Да если бы и понимала, мне от этого нисколько не легче.
Он оглядывается еще раз на вокзал и, опустив голову, идет с лестницы.
Через три месяца у Осокина. Большая комната, которая сдается «с мебелью». Довольно убогая обстановка. Железная кровать с серым одеялом, умывальник, комод, дешевый письменный стол, на стене портрет Байрона и несколько рапир, масок и принадлежностей фехтования. Осокин ходит по комнате из угла в угол, очень расстроенный, с отвращением отшвыривает от себя попавшийся по дороге стул. Подходит к столу, вынимает из ящика три письма в узких, длинных конвертах. Прочитывает письма одно за другим и кладет их обратно.
1-е письмо.
«Благодарю за письма и за стихи, они прелестны. Только я хотела бы знать, к кому они относятся. Не ко мне, в этом я уверена, иначе вы бы были здесь».
2-е письмо.
«Вы еще помните меня?! Право, мне часто кажется, что вы пишете по привычке или по какой-то обязанности, которую вы себе создали».
3-е письмо.
«Я все помню, что я говорила. Два месяца подходят к концу. Не старайтесь оправдываться и объяснять. Что у вас нет денег, это я знаю. Но я их не спрашивала. Здесь живут люди гораздо беднее вас».
Осокин ходит по комнате и опять останавливается у стола, говорит вслух:
— И больше она не пишет. Последнее письмо — месяц тому назад. А я пишу ей каждый день.
В дверь стучат. Входит приятель Осокина, молодой доктор Ступицын, здоровается и в пальто садится у стола.
— Что такое с тобой, у тебя ужасно скверный вид.
Подбегает к Осокину, шутя щупает ему пульс. Осокин, смеясь, отмахивается от него, но потом у него по лицу опять пробегает тень.
— Скверно, Володя, — говорит он. — Не могу это ясно выразить тебе, но чувствую, что я отбился от жизни. Вы все куда-то идете, а я остаюсь. Выходит так, что я хотел строить жизнь по-своему, а только изломал ее. Что я теперь? Учитель фехтования и поэт, который пишет три стихотворения в год. Вы все идете обыкновенными путями, но перед вами жизнь и будущее. Я все время хотел лезть через заборы, и в результате и у меня и передо мной ничего нет. Ах, если бы я мог начать сначала! Теперь я знаю, как бы я все сделал. Я не стал бы так бунтовать против жизни и швырять ей назад все, что она давала. Я знаю теперь, что нужно сначала подчиниться жизни, чтобы потом победить ее. У меня было столько возможностей и столько раз все перевертывалось в мою пользу. Но теперь больше ничего нет!
— Ты преувеличиваешь, — успокаивает его Ступицын. — Какая разница между тобой и всеми нами? Всем
приходится не особенно сладко. Что у тебя случилось, что-нибудь неприятное?
— Ничего у меня не случилось, а только я чувствую себя выброшенным из жизни.
Опять стучат в дверь. Входит хозяин квартиры, отставной чиновник, и просит денег за комнату. Он немножко выпивши и очень любезен. Осокин уговаривает его подождать. Когда хозяин уходит, Осокин с гримасой отвращения машет рукой.
— Вот из этой маленькой борьбы с маленькими неприятностями состоит вся моя жизнь. А ты что делаешь сегодня вечером?
Они говорят еще несколько минут, Ступицын смеется и шутит, стараясь подбодрить Осокина, потом прощается и уходит.
Осокин тоже одевается и хочет идти, но подходит к столу и стоит, задумавшись, в пальто и шляпе.
— Все было бы иначе, если бы я мог поехать. И почему я, в конце концов, не поехал? Ведь доехать я мог бы. А там не все ли равно? Но как жить в Ялте без денег? Лошади, лодки... Это все деньги и деньги. И нужно одеться. Не могу же я ехать туда в таком виде, как хожу здесь. Конечно, все это пустяки. Но если эти пустяки сложить вместе... А она не понимает этого, не понимает, то я не могу так жить там... И она думает другое, что я не хочу или что меня что-нибудь удерживает здесь. Неужели сегодня опять не будет письма?
Осокин и...
Продолжение на следующей странцие...