и был единственным английским поэтом после Шекспира, которым восхищалась вся Европа, но который сейчас недооценивается, тоже может вернуть свое заслуженное место. Воодушевленные такими примерами, давайте надеяться, что эти суровые враждебные приговоры могут быть не окончательными и абсолютными, и что корзина для бумаг — не то место, которое заслуживает Савитри. Еще может быть место для поэзии, которая стремится расширить поле поэтического творчества и находит для внутренней духовной жизни человека и его сейчас оккультного или мистического знания и опыта весь скрытый диапазон его бытия и бытия мира, не угол или ограниченное выражение, такие, какие были у него в прошлом, а широкий простор и такое многостороннее и интегральное выражение безграничных и неисчислимых богатств, которые лежат спрятанными и неисследованными, словно под прямым взглядом Бесконечного, какое было найдено в прошлом для поверхностного и конечного видения и переживания человеком себя и материального мира, в котором он жил, стараясь узнать себя, и которое было лучшим, на что он был способен с ограниченным разумом и чувствами. Дверь, которая была заперта перед всеми, кроме немногих, может быть открыта; царство Духа может быть установлено не только во внутреннем существе человека, но и в его жизни и его работах. Поэзия тоже может принять участие в этой революции и стать частью духовной империи.
Я собирался как о главной теме этого письма сказать немного о технике и внутренней работе интуитивного метода, которым создавалась и создается Савитри, о цели и плане поэмы. Представление Х о способе ее создания, интеллектуальной конструкции, возводимой обдуманным выбором слов и образов, плохо подобранных, является полной противоположностью действительному способу, которым это делалось. Это должно было стать основным предметом письма, а остальное — только предисловием. Но предисловие стало таким длинным, что переросло своими размерами основную тему. Мне придется отложить этот предмет до той поры, когда у меня будет больше времени.
- 1947
6
Нужно сказать немного больше о Надразумной ноте в поэзии и Надразумной эстетике; но это — как раз те предметы, о которых трудно писать с какой-либо точностью или удовлетворить выдвигаемое интеллектом требование ясного и позитивного изложения.
Не знаю, смогу ли объяснить, почему я считаю одну строку или пассаж содержащими касание Надразума или Надразумную ноту, тогда как другие их не содержат. Когда я говорю, что в строках об умирающем касание входит через какую-то интенсивную страсть и искренность в писателе, я имею в виду просто психологическую дверь, через которую эта вещь приходит. Я не собирался внушить, что такая страсть и искренность сами по себе могут принести касание или что они образуют Надразумную ноту в строках. Боюсь, я должен сказать то, что Арнольд сказал о грандиозном стиле; его нужно чувствовать, он не может быть растолкован или объяснен. Кто-то имеет интуитивное чувство, узнавание чего-то знакомого его опыту или его более глубокому восприятию в субстанции и ритме или в чем-то одном, что раздается звоном и не может отрицаться. Он может выдвинуть теорию или описание того, что определяет Надразумный характер строки, но сомнительно, сможет ли любое такое ментально сконструированное определение быть всегда применимым. Вы говорите, например, об ощущении Бесконечного и Одного, которые пронизывают Надразумные планы; оно не обязательно должно явно присутствовать в Надразумном поэтическом выражении или в субстанции какой-то конкретной строки: оно может, действительно, быть выражено Надразумной поэзией, как никакой другой, но эта поэзия может иметь дело и с совсем другими вещами. Я бы не сомневаясь сказал, что строки Шекспира
Absent thee from felicity awhile,
And in this harsh world draw thy breath in pain
имеют касание Надразума в своей субстанции, ритме и чувстве; но Шекспир не дает нам здесь ощущения Одного и Бесконечного. Он, как в других своих строках, которые несут эту ноту, имеет дело, как он делает всегда, когда речь идет о жизни, с витальными эмоциями и реакциями или мыслями, которые появляются в уме жизни [life-mind] под нажимом жизни. Эта не какая-то строгая приверженность трансцендентальному видению вещей образует поэзию этого рода, а что-то стоящее позади, не принадлежащее разуму или витальному и физическому сознанию, и с ним — определенное качество или сила в языке и ритме, которая помогает вынести вперед это что-то более глубокое. Если бы я выбрал строку в европейской поэзии, которая более всего относится к почти прямому нисхождению из Надразумного сознания, первой может оказаться строка Вергилия о "касании слез в существах смертных":
Sunt lacrimae rerum et mentem mortalia tangunt.
Другой может быть строка Шекспира:
In the dark backward and abysm of Time,
или, опять же, Мильтона:
Those thoughts that wander through eternity.
Мы могли бы также добавить строку Вордсворта:
The winds come to me from the fields of sleep.
Есть и другие строки, более эмоциональные или просто описательные, которые могут быть добавлены сюда, такие как Марлоу:
Was this the face that launched a thousand ships,
And burnt the topless towers of Ilium?
Если бы мы могли описать качество и нечто тонкое, что отмечает язык, ритм и чувств этих строк и лежит в основе их субстанции, мы могли бы неуверенно подойти к какому-то ментальному пониманию природы Надразумной поэзии.
Надразум не является строго трансцендентальным сознанием, этот эпитет больше подошел бы супраментальному сознанию и сознанию Саччидананды — хотя он смотрит вверх на трансцендентальное сознание и может что-то получать из него, и хотя он превосходит ординарный человеческий разум и, будучи в своей полной и прирожденной самосиле, когда он не склоняется вниз и не становится частью разума, суперсознателен для нас. Вернее было бы говорить о нем, как о космическом сознании, даже самой основе космического, как мы постигает, понимаем или чувствуем его. Он стоит за каждой частностью в космосе и является источником всех наших ментальных, витальных или физических реальностей и возможностей, которые являются ослабленными и деградировавшими производными и вариациями из него и не имеют, кроме как в определенных формациях и активностях, духа и некоего интенсивного самоперерастания, чего-то от врожденного Надразумного качества и силы. Все же, потому что он стоит позади, словно скрытый вуалью, что-то от него может пробиться и просиять или же лишь тускло мерцать через нее, и это приносит Надразумное касание или ноту. Мы не можем часто получать это касание, если мы не сняли вуаль, не сделали брешь в ней или не оторвали от нее изрядный кусок и не увидели самое лицо того, что находится позади, не стали жить в его свете или не установили некоего рода постоянную связь. Или мы можем приближаться к нему время от времени, даже не входя в него, если мы установили коммуникационную линию между верхним и ординарным сознанием. То, что приходит вниз, может быть очень ослаблено, но иметь что-то от него. Обычный читатель поэзии, который не имеет этого опыта, обычно, не будет способен различить это, в лучшем случае, он почувствует, что здесь есть что-то экстраординарно прекрасное, глубокое, возвышенное или необычное,— или он может отвернуться от этого как от чего-то слишком высоко вознесенного и чрезмерного; он может даже говорить пренебрежительно о "пурпурных пассажах", риторическом преувеличении и чрезмерности. Тот, у кого линия коммуникации открыта, может, с другой стороны, почувствовать то, что там есть, и различить, даже если он не смог адекватно охарактеризовать или описать это. Суть, наверное, в том, что там есть что-то позади, о чем я уже говорил, что приходит изначально не из разума или витальной эмоции, или из физического видения, а от космической самости и ее сознания, стоящего позади всех их, и вещи тогда имеют тенденцию видеться не как разум или сердце, или тело видят их, а как это более великое сознание чувствует, видит или откликается на них. В прямой Надразумной передаче это нечто, стоящее позади, обычно выталкивается вперед или близко к переднему краю комбинацией слов, которые несут внушение более глубокого значения, или силою образа, или, более всего, интонацией и ритмом, которые несут глубины в их широком потоке или долгом марше, или вздымающейся волне. Иногда это остается скрытым позади и сообщается лишь намеком, так что нужно тонкое чувство того, что не выражено явно, если читатель не хочет упустить это. Это — самый частый случай, когда имеет место только касание или нота, нажимающие на что-то, что имело бы иначе лишь ментальную, витальную или физическую ценность и ничего от тела Надразумной силы не показывалось бы через вуаль, — лишь, самое большее, дрожь и вибрация, проблеск или промельк. В строках, которые я выбрал, всегда есть необычное качество в ритме, что заметно в строке Вергилия, часто в самом построении и постоянно в интонации и общности звуков, которые встречаются в строке и находят себя связанными вместе своего рода неизбежным удачным выражением. Там есть также вдохновенная селекция или необычное сочетание слов, которые обладают силой принудить более глубокое чувство ума, как у Вергилия:
Sunt lacrimae rerum.
Можно заметить, что эта строка, буквально переведенная на английский, звучала бы нескладно и неуклюже, как и многие прекраснейшие строки Риг Веды; это происходит именно потому, что они оказались новыми и удачными оборотами в родном языке, открытиями неожиданной и абсолютной фразы, они непереводимы. Если вы обратите внимание, что комбинация слов и звуков в шекспировской строке
And in this harsh world draw thy breath in pain
устроена так, чтобы воздействовать на разум, а еще больше на тонкие нервы и чувство, передавая предельную абсолютность трудности и боли жизни для души, которая проснулась к мистерии мира, вы можете увидеть, как работает эта техника. Здесь и везде самое тело и душа видимого и ощущаемого выходят на открытое место. Тот же доминирующий характер может быть найден в других строках, которые я не цитировал, — у Леопарди:
L'insano indegno mistero dene cose
(The insane and ignoble mystery of things)
или у Вордсворта:
Voyaging through strange seas of thought, alone.
Строка Мильтона живет сочетанием слова "wander" с "through eternity"; если бы он выбрал любое другое слово, это не было бы больше Надразумной строкой, даже если бы поверхностный смысл был точно тем же. С другой стороны, возьмите станс Шелли:
We look before and after,
And pine for what is not:
Our sincerest laughter
With some pain is fraught;
Our sweetest songs are those that tell of saddest thought.
Это — совершенная поэзия с самой изысканной мелодией и красотою фраз, с непревзойденной остротой пафоса, но здесь нет касания или ноты Надразумного вдохновения: это — разум и сердце, витальная эмоция, работающие на их высшем уровне под ударом психического вдохновения. Ритм носит тот же характер, прямое, открытое, прозрачное и светлое движение, бьющее ясным ключом прямо из психического источника. Те же характерные черты находятся в другом коротком лирическом произведении Шелли, которое, вероятно, является чистейшим примером психического вдохновения в английской поэзии:
I can give not what men call love;
But wilt thou accept not
The worship the heart lifts above
And the Heavens reject not,—
The desire of the moth for the star,
Of the night for the morrow.
The devotion to something afar
From the sphere of our sorrow?
Мы снова имеем здесь крайнюю поэтическую красоту, но ничего от Надразумной ноты.
В других строках, которые я цитировал, реально имеются Надразумный язык и ритм, которые были переданы до некоторой степени; но, конечно, вся Надразумная поэзия идет не из Надразума, чаще она шла из Верхней Мысли, Освещенного Разума или чистой Интуиции. Последняя отличается от ментальной интуиции, которая достаточно часто встречается в поэзии, не превышающей ментального уровня. Язык и ритм с этих иных Надразумных уровней могут очень ...
Продолжение на следующей странцие...
