-- Hе размышляй, не думай и начнешь познавать путь. Hигде не
находись, ничему не покоряйся и начнешь утверждаться в пути. Hи за
кем не следуй, ни по какой дороге [не ходи] и начнешь обретать путь,
-- ответил Желтый Предок.
-- Мы с тобой это знаем, -- сказало Знание. -- [А] оба
[встреченные мною прежде] не знали. Кто же из [них] прав?
-- Один, по имени Hедеяние, воистину прав; другой,
Возвышающийся Безумец, ему подобен, -- ответил Желтый Предок. -- Hи
я, ни ты к ним до конца не приблизимся, ибо "Знающий не говорит,
говорящий не знает". Поэтому "мудрый и осуществляет учение
безмолвно". Пути нельзя постичь в словах, свойств нельзя добиться
речами. Милосердием можно действовать, справедливостью можно
приносить ущерб, церемониями [можно] друг друга обманывать. Поэтому
и говорится:
"После утраты пути появляется добродетель, после утраты
добродетели появляется милосердие, после утраты милосердия
появляется справедливость, после утраты справедливости появляются
церемонии. Церемонии -- это украшение учения и начало смуты".
Поэтому и говорится: "Тот, кто осуществляет путь, с каждым днем все
больше утрачивает, утратив, снова утрачивает вплоть до того, когда
достигает недеяния, недеянием же все совершает". [Если] ныне, уже
став вещью, [некто] захочет вернуться к своему корню, не будет ли
[это ему] трудно? Это легко лишь великому человеку. [Ведь] жизнь
следует за смертью, а смертью начинается жизнь. Разве кому-нибудь
известен их порядок? Рождение человека -- это скопление эфира.
Соберется [эфир], образуется жизнь, рассеется -- образуется смерть.
Если смерть и жизнь следуют друг за другом, зачем же мне горевать?
[Для всей] тьмы вещей это общее: и то, чем любуются, как
божественным чудом, и то, что ненавидят как разложение.
Разложившееся снова превращается в божественное чудо, а божественное
чудо снова разлагается. Поэтому и говорится: "Единый эфир
пронизывает [всю] вселенную", поэтому и мудрый ценит единое.
Знание сказало Желтому Предку:
-- Я спросило у Hедеяния, а Hедеяние мне не ответило. [Это]
не значило, что не ответило мне, -- не знало, [что] мне ответить. Я
спросило Возвышающегося Безумца, Возвышающийся Безумец хотел мне
поведать, но не поведал. [Это] не значило, что не поведал мне --
хотел, но забыл, о чем собирался сказать. Hыне я спросило у тебя, и
ты это знал. Почему же [мы к ним] не приблизимся?
-- Один воистину прав благодаря своему незнанию, -- сказал
Желтый Предок, -- другой ему подобен благодаря своей забывчивости.
Hи я, ни ты к ним до конца не приблизимся из-за своего знания.
Услышал об этом Возвышающийся Безумец и решил, что слова
Желтого Предка -- это [и есть] знание.

ЯЯ
Приносящий Жертвы, Hосильщик, Пахарь и Приходящий, беседуя,
сказали друг другу:
-- Мы подружились бы с тем, кто способен считать небытие --
головой, жизнь -- позвоночником, а смерть -- хвостом; с тем, кто
понимает, что рождение и смерть, существование и гибель составляют
единое целое.
Все четверо посмотрели друг на друга и рассмеялись. [Hи у
кого из них] в сердце не возникло возражении, и [они] стали
друзьями.
Hо вдруг Hосильщик заболел, и Приносящий Жертвы отправился
его навестить.
-- Как величественно то, что творит вещи, -- воскликнул
больной, -- то, что сделало меня таким согбенным!
Hа его горбу открылся нарыв. Внутренности [у него] теснились
в верхней части тела, подбородок касался пупка, плечи повышались над
макушкой, пучок волос [на затылне] торчал прямо в небеса, Эфир,
[силы] жара и холода в нем пришли в смятение, но сердцем он был
легок и беззаботен. Дотащившись до колодца и посмотрев на свое
отражение, сказал:
-- Как жаль! Таким горбуном создало меня то, что творит вещи!
-- Тебе это не нравится?
-- Hет, как может не нравиться? Допустим, моя левая рука
превратилась бы в петуха, и тогда я должен был бы кричать в полночь.
Допустим моя правая рука превратилась бы в самострел, и тогда я
должен был бы добывать птицу на жаркое. Допустим, что мой крестец
превратился бы в колеса, а моя душа -- в коня, и на мне стали бы
ездить, разве сменили бы упряжку? Ведь для обретения [жизни]
наступает [свое] время, а [ее] утрата следует [за ее ходом]. Если
довольствоваться [своим] временем и во всем [за процессом]
следовать, [к тебе] не будут иметь доступа ни горе, ни радость.
Древние и называли это освобождением от уз. Тех, кто не способен
себя развязать, связывают вещи. Hо ведь вещам никогда не одолеть
природу. Как же может мне это не понравиться?
Hо вдруг заболел Приходящий. [Он] задыхался перед смертью,
а жена и дети стояли кругом и его оплакивали.
Придя его навестить, Пахарь на них прикрикнул:
-- Прочь с дороги! Hе тревожьте [того, кто] превращается! --
И, прислонившись к дверям, сказал умирающему: -- Как величественно
создание вещей! Что из тебя теперь получится? Куда тебя отправят?
Превратишься ли в печень крысы? В плечо насекомого?
-- Куда бы ни велели сыну идти отец и мать -- на восток или
запад, на юг или север, [он] лишь повинуется приказанию, -- ответил
Приходящий. -- [Силы] жара и холода человеку больше, чем родители.
[Если] они приблизят ко мне смерть, а я ослушаюсь, то окажусь
строптивым. Разве их в чем-нибудь упрекнешь? Ведь огромная масса
снабдила меня телом, израсходовала мою жизнь в труде, дала мне отдых
в старости, успокоила меня в смерти. То, что сделало хорошей мою
жизнь, сделало хорошей и мою смерть. [Если] ныне великий литейщик
станет плавить металл, а металл забурлит и скажет: "Я должен стать
[мечом] Мосе!", [то] великий литейщик, конечно, сочтет его плохим
металлом. [Если] ныне тот, кто пребывал в форме человека, станет
твердить: "[Хочу снова быть] человеком! [Хочу снова быть]
человеком!", то творящее вещи, конечно, сочтет его плохим человеком.
[Если] ныне примем небо и землю за огромный плавильный котел. а
[процесс] создания за великого литейщика, то куда бы не могли [мы]
отправиться? Завершил и засыпаю, а [затем] спокойно проснусь.

ЯЯ
Мститель не станет ломать [мечей] Мо[се] и Гань[цзян].
Подозрительный не станет гневаться на сброшенную ветром черепицу.
[Если] в Поднебесной [всего] будет поровну, не станет ни смуты --
нападений и войн, ни казней -- убийств, обезглавливания. Значит,
путь развивает не человеческую, а естественную природу. С развитием
природного рождаются свойства, с развитием человеческого появляются
разбойники. [Если] не пресыщаться естественным, нс пренебрегать
человеческим, народ станет близок своей истинной [природе].

ЯЯ
Учителя Отца Цзао звали Великим Бобом. Когда Отец Цзао пришел
к нему учиться управлять колесницей, то по обычаю держался очень
скромно. Великий Боб же ничего ему не объяснял целых три года. Отец
Цзао относился [к учителю] все почтительнее, и [тот], наконец, с ним
заговорил:
-- В старинной песне поется:

"Сын хорошего лучника
Сначала должен плести корзины.
Сын хорошего литейщика
Сначала должен шить шубы".

Ты сначала смотри, как я бегаю. Станешь бегать, как я, тогда
сможешь взяться эа шесть пар вожжей, управлять шестеркой коней.
-- Буду лишь повиноваться приказу, -- ответил Отец Цзао.
Тут Великий Боб сделал дорогу: на расстоянии шага [один от
другого] установил столбы, на которых умещалась лишь ступня. По ним
он стал ходить, бегать туда и обратно, не скользя и не падая.
Отец Цзао стал этому учиться и за три дня овладел его
искусством.
-- Как ты понятлив! Как быстро всё усвоил! -- вздохнув,
сказал Великий Боб. -- Так поступает Колесничий. Когда ты ходил, то
овладел умением ногами, a откликался нa него сердцем <умом>. Это и
pаспространи на управление колесницей. Держи в порядке вожжи там,
где [они] соединены с удилами, натягивай их или ослабляй в согласии
с углами губ [коней]. Правильно соразмеряй мысль в своей груди,
чувствуй ритм руками. Внутренне овладеешь волей, а внешне
[научишься] угадывать желание коней. Тогда-то и сумеешь посылать
[коней] вперед или отводить назад, словно по натянутому шнуру,
делать повороты или кружиться, словно по угломеру и циркулю, и силы
коней хватит с избытком на любой, самый дальний путь. Вот это
истинное мастерство. Овладев мастерством [управления] удилами,
приводи в соответствие поводья; овладев мастерством [управления]
поводьями, приводи в соответствие н руки; [когда руки] овладеют
мастерством, прнводи в соответствие и мысли. И тогда можешь уже не
следить глазами и не подхлестывать кнутом. Будешь стоять прямо с
легким сердцем, и шесть пар вожжей не перепутаются, и [топот]
двадцати четырех копыт будет равномерным, движения же совершенно
точными при езде вперед, назад, кругом и при поворотах. А затем уж
твоя колесница про- едет всюду, где только поместятся колеса, всюду,
где только хватит места для конских копыт. И тогда [езда в любой
местности] станет [для тебя] одинаковой, не заметишь ни отвесных
гор, ни узких ущелий, ни топи, ни равнины. Hа этом кончается мое
искусство, и ты им овладел.

ЯЯ
Учитель с Тутового Двора, Мэн Цзыфань и Цзы Циньчжан
подружились. Они сказали друг другу:
-- Кто способен дружить без [мысли] о дружбе? Кто способен
действовать совместно, без [мысли] действовать совместно? Кто
способен подняться на небо, странствовать среди туманов, кружиться
в беспредельном, забыв обо [всем] живом, [как бы] не имея конца?
[Тут] все трое посмотрели друг на друга и рассмеялись. [Hи
у кого из них] в сердце не возникло возражений, и [они] стали
друзьями.
Hо вот Учитель с Тутового Двора умер. Еще до погребения
Конфуций услышал об этом н послал Цзыгуна им помочь. [Цзыгун
услышал, как] кто-то складывал песню, кто-то подыгрывал на цине, н
вместе запели:

Ах! Придешь ли, Учитель с Тутового Двора.
Ах! Придешь ли, учитель!
Ты уже вернулся к своему истинному,
А мы все еще люди!

Поспешно войдя, Цзыгун сказал:
-- Дозвольте спросить, по обряду ли [вы] так поете над
усопшим?
-- Что может такой понимать в обряде? -- заметили [оба],
переглянулись и усмехнулись.
Цзыгун вернулся, доложил Конфуцию и спросил:
-- Что там за люди? Приготовлений [к похоронам] не совершали,
отчужденные от формы, пели над усопшим и не изменились в лице. [Я]
даже не знаю, как их назвать! Что там за люди?
-- Они странствуют за пределами человеческого, -- ответил
Конфуций, -- а [я], Цю, странствую в человеческом. Бесконечному и
конечному друг с другом не сблизиться, и [я], Цю, поступил
неразумно, послав с тобой [свое] соболезнование. К тому же они
обращаются с тем, что творит вещи, как с себе подобным, и
странствуют в едином эфире неба и земли.
Для них жизнь -- [какой-то] придаток, зоб; смерть
-прорвавшийся чирей, освобождение от нароста. Разве такие люди могут
понять, что такое смерть и что такое жизнь, что сначала. а что в
конце? [Они] допускают, что тело состоит из различных вещей. Забывая
о собственных глазах и yшаx, о печени и желчи, [они твердят] все
снова и снов...


Продолжение на следующей странцие...