росторным помещением с оригинальной мебелью. Здесь м-м де Мэнтенон собирала за трапезой свой маленький двор и развлекала Людовика XIV. Здесь стояли большой стол, за которым могли разместиться двадцать пять человек, и два боковых стола на двадцать мест каждый; всего же здесь могло разместиться семьдесят или больше человек. Место Гурджи-ева находилось посередине большого стола напротив окон. За ним на камине помещалась фотография его отца, изображавшая добродушного старика с бородой и усами в меховой шапке. По субботам после турецкой бани все ужинали в английской столовой. Старшие ученики и гости сидели за большим столом. За одним из боковых столов сидела молодежь, за другим - дети. Эти субботние трапезы и другие особые случаи были патриархальными пиршествами. В начале трапезы люди сидели тихо, потом завязывалась беседа, которая, однако, никогда не принимала неприятного тона. Гурджиев обычно рассказывал новичкам и гостям, как он страдал от плохой пищи, которую был вынужден есть в Америке и Англии. Он описывал свойства пищи, стоявшей на столе, то, как ее готовили, чтобы сохранить все активные элементы, которые поддерживают желудок в хорошем состоянии и позволяют ему производить необходимую энергию. Иногда он начинал говорить с кем-либо -таким тоном, который .заставлял каждого остановиться и внимательно слушать, ибо ТО, что он говорил, могло предназначаться тому, к кому он обращался, или же к кому-нибудь еще. В любом случае тег1кому были адресованы его слова, принимали их с благодарностью.
Самые простые выражения, которые сотни раз механически повторялись окружающими людьми, теперь наполнялись смыслом. Например, однажды я уловил слова: «Вы живете в «прошлом. Прошлое мертво. Действуйте в настоящем. Если вы будете жить, как вы жили всегда, будущее окажется подобным прошлому. Работайте над собой, измени-
те в себе что-нибудь, и тогда будущее, возможно, станет иным».
Когда он так говорил, его глаза лучились светом и возникало ощущение, что слышишь истину в первый раз. Она сама западала в душу. И другое обстоятельство: никто не говорил себе: «Эти слова адресованы такому-то», но - «Эти слова адресованы мне». Когда он хотел сообщить нечто определенному человеку, этот человек наверняка принимал сообщение. То, что он сказал теперь о жизни в прошлом, относилось, разумеется, ко многим людям, но в особенности, как я чувствовал, ко мне лично. Когда я подумал об этом, то понял, что одной из моих ошибок было постоянное воскрешение в памяти прошлого; отвращение и страх к неприятному прошлому, такому как война или школьные годы, и тоска по «дням, которых нет». Для некоторых большого труда стоит привести себя в состояние, в котором нет страха перед возвращением неприятного прошлого или стремления вновь пережить приятное прошлое. Как говаривал мой дед: «Мельница не может молоть на воде, которая утекла», или как сказал поэт: «Мы смотрим вперед и назад и вздыхаем о том, чего уж нет».
Во всех своих путешествиях я не пробовал столь восхитительной пищи, как на этих обедах - пищи со всех концов света. Здесь было мясо со специями, домашняя птица, рыба; всевозможные овощи, чудеснейшие салаты, чей сок мы пили из стаканов; пудинги и пироги, фрукты всех видов, восточные сладости, ароматные травы,-свежий лук и сельдерей. Из напитков — кальвадос и сливовица для старших и вино для молодых и детей. Особым блюдом шла овечья голова после мясного блюда, приготовленная в кавказском стиле, очень вкусная и пикантная. Гурджиев обычно говорил гостю, что на Востоке овечьи глаза считались самой лакомой частью, и удостаивал его чести -. отведать говечий глаз .— на что все отказывались, кроме тех, кто хотел пустить пыль в глаза. Все съестные припасы и приготовление пищи находились над
надзором Гурджиева, я его рецептам, казалось, не было конца. Он сам был прекрасным поваром и умел готовить сотни восточных блюд, хотя сам всегда ел немного. Именно так, думалось мне, и должны проходить обеды; следует смаковать еду и наслаждаться ею, не отождествляя себя с ней с одной стороны и не будучи безразличным к ней с другой стороны.
-Иногда он говорил кому-нибудь: «Ешьте, ешьте! Англичане только щиплют свою еду. Они никогда не знают, что едят. А знаете почему? Они экспортируют всю свою хорошую пищу и живут только на маргарине и австралийской мороженой баранине. У них никогда нет свежей пищи!» По окончании ужина он поднимался и предлагал перейти в гостиную,' где подавались кофе и ликеры. Он обычно беседовал - и в его беседе почти всегда содержалось поучение. После кофе Гартманн обычно исполнял какую-либо музыку. Обеды у Гурджиева, а также обеды в старой России, или в Ирландии, или во Франции, или даже в Англии вплоть до конца восемнадцатого столетия, обладали общей особенностью - от вас ожидали, что вы получите удовольствие от еды и питья и оцените тот факт, что люди потратили время и труд на ее приготовление, в противоположность светским ужинам в Лондоне и Нью-Йорке, где непрекращающийся разговор являлся правилом, а комментарии по поводу пищи - дурным тоном.
Среди моих родственников - фермеров - выращивание пищи, естественно, занимало большую часть их жизни. У них в доме и в моем доме приготовление пищи для еды составляло значительную часть их ежедневных занятий, тогда как удовольствие, получаемое от нее, снабжало их неиссякающей темой для разговоров. Какое огромное количество времени тратится на выращивание пищи по сравнению с приготовлением ее для еды! И как мало времени тратится на еду по сравнению со временем, затраченным на ее приготовление; и
насколько меньше времени тратится в процессе выделения отходов из организма.
В Приере все по очереди исполняли обязанности судомойки, а умеющие готовить - обязанности повара. Работа судомойки была непопулярна даже как средство саморазвития. Работать надо былого 5 часов утра до 11 часов вечера, пропуская движения и музыку,: беседы Гурджиева— беспре-, станно мыть тарелки и блюда, чистить горшки и кастрюли, протирать каменный пол, перехватывая в промежутках кусок-другой вместе с самыми разными людьми? заходившими на кухню подогреть чашку кофе; или перекусить.
Я дежурил на кухне В; качестве судомойки, когда впервые встретился с м-м Успенской. В тот раз она занимал а место повара в течение дня и; держалась с видом и манерами Великой Княгини - действительно выдающаяся женщина. Гурджиев часто- с улыбкой поддразнивал ее; иногда, после очередной стычки с ним.она негодующе удалялась из гостиной со словами: «Нет, нет, Георгий Иванович!»
Еженедельным и предвкушаемым событием был ритуал турецкой бани. Баню построили ученики год тому назад. Она частично находилась под землей, так что сверху виднелась только крыша. Ступеньки, идущие вниз, вели в раздевалку, за которой находился большой котел для подогрева комнат, воды и пара. Мужская баня приходилась на 7.30 вечера каждую субботу, женская - на несколько часов раньше. Наверное, женщинам было довольно скучно, поскольку с ними не было Гурджиева, который развлекал бы их, как нас. Раздеваясь, мы усаживались на длинную.лавку из утрамбованной земли, а Гурджиев размещался напротив. Пока мы раздевались и разогревались, он беседовал или шутил. При моем первом посещении бани он сказал: «Вы знаете, у нас есть правило, что каждый, кто приходит в баню первый раз, должен рассказать три анекдота. Вы можете сделать это?»
Когда мы были уже раздеты и разогревались, Гурджиев. вел нас в моечную, большую круглую комнату со столбом в
центре. Проведя там некоторое время, мы следовали за ним в маленькую русскую парилку и укладывались на полки друг над другом, наподобие селедок. Долгое время я не мог зайти в парилку без приступа клаустрофобии. Когда включали пар и пока он шел, я едва мог сдерживаться, чтобы не выскочить наружу. Мне всегда приходилось собрать все свое мужество и крепиться, пока пар не выключат, после всего мы спускались с полок и хлестали друг друга вениками среди облаков расходящегося пара. Вернувшись в моечную, мы намыливались и массировали друг друга на лавках. Там был горячий и холодный душ, шланг для обливания и маленький холодный фонтанчик на полу в качестве биде.
После мытья и массажа мы переходили один за другим в предбанник и курили или дремали. После отдыха Гурджиев беседовал или шутил с русскими. У Зальцманна был неистощимый запас анекдотов, которые часто вызывали у Гурджи-ева приступы гомерического хохота. Орейдж бывал остроумным и забавным, хотя обычно ею шутки должны были переводиться Гартманном, единственным из русских, который хорошо говорил по-английски.
Однажды на занятиях в студии Гурджиев сказал: «Я вижу, что некоторым не все ясно в отношении того, что вы называете формирующим «центром». Это вовсе не центр, это аппарат. Он состоит из ряда машин, связанных с центрами.
Импульсы из одного центра проходят через формирующий аппарат, и если ассоциированные мысли, чувства или ощущения достаточно сильны, то они устанавливают соответствующие ассоциации в другом центре. Ассоциации между центрами проводятся через связи формирующего аппарата. Центры состоят из, так сказать, одушевленной материи, формирующий аппарат — нет; это машина, вместе с которой мы рождаемся».
Он привел в качестве примера фабрику с различными отделениями и компаньонами - центрами. На фабрике есть контора, находящаяся в ведении секретаря. В нас контора —
это формирующий аппарат, а секретарь - наше воспитание и образование, автоматически приобретенные нами взгляды. Все сообщения извне, между отделениями и между компаньонами попадают в контору и передаются секретарем вместе со всеми ссылками и соответствующей корреспонденцией. Однако секретарь ленива и склонна поддаваться грезам; она нажимает не на ту кнопку, смешивает сообщения. Так же у нас работает формирующий аппарат
Эта беседа со временем многое для меня прояснила. Мы зависим от этого секретаря. Случайные толчки запускают в нас какие-то процессы, и мы говорим, говорим - или пишем! Есть такие, кто говорит беспрерывно, как граммофонная пластинка, застрявшая на одном месте; и не только зазывалы на рынках и ярмарках, интеллектуалы и политики, но и многие прекрасные добропорядочные люди извергают бесконечные потоки слов.
Вначале мне было крайне трудно задавать Гурджиеву вопросы. С одной стороны, присутствовала робость, боязнь сказать какую-нибудь глупость или показаться бестолковым, внутренняя инерция, а с другой стороны - чувство, что я не знаю, о чем спрашивать. Это состояние, когда я хотел и не мог спросить, заставляло меня страдать. Однажды я увидел его, когда он ехал в повозке по дороге в лесу и правил лошадью. Он остановился и стал смотреть, что я делаю, а затем сошел, чтобы поправить упряжь. В этот момент, сделав над собой неимоверное усилие, я сказал: «М-р Гурджиев, отчего мне так трудно разговаривать с вами, задавать вам вопросы?» Он посмотрел на меня, ничего не говоря, потом взял меня за руку и сквозь меня как будто прошел теплый электрический ток. Взобравшись на повозку, он жестом предложил мне сесть рядом с ним и тронулся с места. На протяжении получаса мы разъезжали вокруг, пока он отдавал распоряжения различным людям, а затем передал мне поводья, сказал, чтобы я поставил лошадь в конюшню, и вошел в дом. Мы не обменялись ни единым словом. Но с этого времени у меня было к
нему другое чувство, и хотя мне всегда было нелегко спрашивать у него, мое отношение изменилось, и я открыл, что если я размышлял над вопросом и был в состоянии чётко его сформулировать, то иногда уже ответ был получен. По воскресеньям никто не работал, кроме тех, кто был занят на кухне, а также не было танцев или движений в студии. После завтрака в английской столовой Гурджиев а двумя или тремя учениками обыкновенно^ отправлялся в Париж на своем маленьком ситроене в квартиру на бульваре Перейра; Вечером он обычно встречался и беседовал с людьми в кафе «Де ля Пэ» возле, Оперы или, возможно, устраивал ужин в кафе «Экревисе» на Монмартре. Кафе «Де ля Пэ» было его «конторой», как он выражался. Утром и вечером, и когда бы он ни был в Париже, его можно было там найти, готов...
Продолжение на следующей странцие...
