уда не придешь".
"Если тебе нужно впечатлений, сходи в кино; это легче чем йога. Медитируй хоть весь день, если тебе нравится; слушай звуки и смотри на огни или даже смотри на звуки и слушай огни. Ты все равно останешься ослом, если попадешь в ловушку своих ощущений. Отпусти их! Я предлагал тебе кушать овощи, а не уподобляться им".
Раздосадованный, я сказал: "Я "ощущаю", как ты выразился, только потому, что ты сам говорил мне это!"
Словно удивившись, Сократ посмотрел на меня: "Мне нужно обо всём тебе говорить?"
Как раз в то мгновение, когда я был готов взорваться от нахлынувшего гнева, я услышал свой собственный смех. Он тоже смеялся, указывая на меня пальцем: "Дэн, ты только что, испытал на себе чудесную алхимическую трансформацию. Ты превратил гнев в смех. Это значит, что твой энергетический уровень значительно повысился. Препятствия рушатся. Может быть, ты, в конце концов, стал немного прогрессировать". Мы еще не закончили смеяться, когда он вручил мне губку.
На следующую ночь, Сократ, впервые, сохранял полное молчание относительно моего поведения. До меня дошло: "Отныне, я сам несу ответственность за то, чтобы присматривать за собственным поведением. Вот когда я понял всю любезность его критических замечаний. Я почти скучал по ним.
Тогда я не осознал этого, и ещё долго не осознавал, но именно в тот вечер, Сократ перестал быть моим "родителем" и стал мне другом.
Я решил нанести визит Джозефу и рассказать ему о том, что произошло. Пока я шел вниз по Шаттак мимо меня промчалось парочку пожарных машин. Я не вспоминал о них, пока не приблизился к кафе и не увидел оранжевое зарево. Я побежал.
Я прибежал, когда толпа уже начала рассеиваться. Сам Джозеф только что приехал и стоял напротив своего обугленного и развороченного кафе. Я был еще в двадцати ярдах от Джозефа, когда я услышал его крик, полный страдания, и увидел, как он падает на колени и рыдает. Отплакавшись, он вскочил на ноги с криком бешенства; а затем расслабился. Затем он увидел меня. "Дэн! Рад тебя видеть!" Его лицо было совершенно безмятежно.
Начальник пожарной команды подошел к нему и сообщил о том, что, вероятней всего, пожар начался в соседней химчистке. "Спасибо", - сказал ему Джозеф.
"Ах, Джозеф, мне так жаль". Мое любопытство стало брать вверх. "Джозеф, я видел тебя минуту назад. Ты был очень расстроен".
Он улыбнулся. "Да, я очень расстроился, так, что дал этому расстройству настоящий выход". Я вспомнил слова Сока: "Дай этому прийти, и дай этому уйти". До этого времени, это была лишь красивая мысль, но здесь, перед черными, мокрыми, останками своего прекрасного кафе, этот хрупкий воин продемонстрировал на деле свое совершенное владение эмоциями.
"Это было такое красивое местечко, Джозеф", - вздохнул я, качая головой.
"Точно, - сказал он задумчиво, - разве нет?"
По какой-то причине, его спокойствие стало беспокоить меня. "Разве теперь, тебе его совсем не жалко?"
Он бесстрастно посмотрел на меня и сказал: "У меня есть для тебя одна история. Хочешь её услышать?"
"Ну... ладно".
В маленьком рыбацком поселке в Японии, жила одна молодая девушка, которая родила малыша. Её родители очень рассердились и захотели узнать имя отца. Она отказалась. Рыбак, которого она любила, по секрету, сказал ей, что отправляется на поиски богатства и, когда вернется, обязательно женится на ней. Её родители продолжали настаивать. В отчаянии, она назвала отцом Хакуина - монаха, жившего в горах.
В ярости, родители схватили маленькую девочку и отнесли её к дому Хакуина. Они стучали в двери, пока он не открыл им. Они вручили ему девочку со словами: "Это твой ребенок; заботься о нем сам!"
"Неужели?" - сказал Хакуин, взяв ребенка на руки и взмахнув на прощание родителям девушки.
Прошел год и вернулся настоящий отец ребенка. Он женился на девушке. Немедленно они отправились к Хакуину, чтобы упросить его вернуть им ребенка.
"Это наша дочь", - сказали они.
"Неужели?" - сказал Хакуин, подавая им ребенка.
Джозеф улыбался, ожидая моей реакции.
"Интересная история, Джозеф, но я не понимаю зачем ты рассказываешь её мне сейчас. Я хочу сказать, твое кафе сгорело дотла!"
"Неужели?" - сказал он. Затем мы рассмеялись, когда до меня дошло, и я затряс головой.
"Джозеф, ты такой же безумный как и Сократ".
"О, благодарю тебя, Дэн - тебе досталось от нас обоих. Однако, не беспокойся обо мне. Я уже был готов к перемене. Вероятно скоро я двинусь на юг... или север. Без разницы".
"Ладно. Но не уезжай не попрощавшись".
"Что ж, прощай", - сказал он, сердечно обняв меня, - "Завтра я уезжаю".
"Ты придешь попрощаться с Сократом?"
Он засмеялся в ответ: "Сократ и я редко здороваемся или прощаемся. Ты поймешь это позже". На том мы и расстались. Это был последний раз в жизни, когда я видел Джозефа.
Около трех утра в пятницу я миновал часы на пересечении Шаттак и Центральной по дороге на заправку. Как никогда раньше, я осознавал то, сколькому мне еще необходимо научиться.
Я вошел в конторку со словами: "Сократ, кафе Джозефа вчера вечером сгорело дотла".
"Странно", - сказал он, - "обычно кафе полыхают синим пламенем". Он шутил! "Кто-нибудь пострадал?" - спросил он практически безразлично.
"Не знаю. Ты, вообще, слышишь меня? Разве ты нисколько не огорчен?"
"Был ли огорчен Джозеф на момент твоего разговора с ним?"
"Ну-у... нет".
"Ну и отлично". Тема была просто закрыта.
Затем к моему величайшему изумлению, Сократ достал пачку сигарет и закурил. "Кстати о дыме", - "Я разве не говорил тебе о том, что нет ничего хуже плохой привычки?"
Я не верил своим глазам и ушам. Я сказал себе, что это происходит не со мной.
"Нет, ты не говорил мне об этом, однако, я приложил огромные усилия, чтобы изменить свои собственные плохие привычки".
"Понимаешь, это было нужно для того, чтобы развить твою волю и обуздать твои инстинкты. Можно сказать, что сама по себе привычка - любой неосознаваемый, навязчивый ритуал - есть негативное явление. Но отдельные виды действий - курение, выпивка, прием наркотиков, потребление сладостей или задавание глупых вопросов - и плохи, и хороши одновременно; у каждого действия есть своя цена, и свое удовольствие. Отдавая себе отчет в этих двух сторонах, ты становишься реалистичным и ответственным за свои действия. И только тогда ты можешь сделать свободный выбор воина - делать или не делать.
"Есть такая пословица: "Когда ты сидишь - сиди; когда ты стоишь - стой; чтобы ты не делал - не вихляй". Совершив выбор, следуй ему со всем своим духом. Не уподобляйся евангелисту, который думал о молебне, занимаясь любовью со своей женой, и молясь, думал о занятиях любовью с женой".
Я посмеялся, живо представляя себе эту картину, тем временем, Сократ выдыхал безукоризненные колечки дыма.
"Лучше совершить ошибку со всей силой своего существа, чем тщательно избегать ошибок дрожа от страха. Ответственность означает признание как цены, так и удовольствия, а также совершение выбора основанного на этом признании и жизнь с этим выбором без сожалений.
"Похоже на крайности: "Или-или". Как насчет умеренности?"
"Умеренность?", - он вскочил на стол, словно евангелист. "Умеренность? Это -посредственность, страх и смятение в маскировке. Это - благоразумная дьявольская ложь. Это - шаткий компромисс, который никого не сделал счастливым. Умеренность - это для мягкотелых, извиняющихся наблюдателей мира, которым страшно что-либо предпринять. Она - для тех, кто боится заплакать или засмеяться, для тех, кто боится жить или умереть. Умеренность", - он набрал побольше воздуха, готовясь к заключительному приговору, - "это тёпленький чаёк, который готовит сам дьявол!"
Я засмеялся. "Сок, твои проповеди начинаются как пушечный гром, а заканчиваются слабеньким "пшиком". Тебе нужно ещё много практиковаться".
Он пожал плечами, слезая вниз со стола. "То же самое мне всегда говорили в семинарии". Я понятия не имел, говорил ли он серьёзно или нет. "Сок, я всё равно думаю, что курение - это отвратительно".
"Разве я, только что, не разъяснил тебе главного? Не курение; привычка - вот что отвратительно. Я могу курить по сигарете в день, а потом не курить шесть месяцев; я могу получать удовольствие, выкуривая по сигарете в день или в неделю, без неконтролируемых позывов закурить ещё. И когда я курю, я не делаю вид, что мои легкие не заплатят цену; после, я предприму соответствующие действия, чтобы сбалансировать отрицательные последствия".
"Я просто не мог представить, что воин может курить".
Он выпускал колечки дыма прямо у меня под носом. "Я никогда не говорил о том, что воин ведет себя тем образом, который ты считаешь совершенным, или о том, что все воины действуют так, как действую я. Однако, мы все следуем Домашним Правилам.
Таким образом, отвечает ли мое поведение твоим стандартам или нет, тебе должно быть понятно, что я овладел всеми своими порывами, всем своим поведением. У меня нет привычек; мои действия осознаваемы, преднамеренны и доскональны".
Сократ вынул сигарету и улыбнулся мне: "Ты стал занудой со всей своей строжайшей дисциплиной и гордостью. Пришло время устроить небольшую пирушку".
Затем Сократ достал из своего письменного стола бутылку джина. От невероятности происходящего, я мог только сидеть и трясти головой. Он сделал мне джин с тоником.
"Шипучка, папаша?"
"У нас только фруктовые соки, и не называй меня "папаша"", - произнес он, напоминая мне о словах, которые он уже говорил когда-то давным-давно. Только взгляните на него, он предлагал мне джин с тоником, сам же пил неразбавленный джин.
"Итак", - сказал он, быстро выпив свой джин, - "пришло время развлечься хорошенько".
"Мне нравится твой энтузиазм, Сок, но у меня тяжелая тренировка в понедельник".
"Одевай курточку, сынок, и следуй за мной". Я так и сделал.
В Сан-Франциско был субботний вечер и это единственное, что я помню отчетливо из мелькания огней, звона бокалов и смеха. Мы постоянно находились в движении.
Мне хорошо запомнилось воскресное утро. Было около пяти часов ура. Моя голова гудела. Мы шли по Мишн, пересекая Четвертую Стрит. Я едва различал признаки улиц из-за густого утреннего тумана. Внезапно, Сок остановился и стал всматриваться в туман. Я наскочил на него сзади, хихикнул, а потом быстро проснулся; что-то было не так. Из тумана вынырнула большая тень. Мой полузабытый сон снова ожил, однако он исчез, когда из тумана появилась вторая тень, затем третья: три мужчины. Двое из них - высокие, худощавые и напряженные - преградили нам путь. Третий приблизился к нам и достал нож из своей поношенной кожаной куртки. Я почувствовал удары пульса в своих висках.
"Давайте деньги", - скомандовал он.
Не отдавая себе отчета, я шагнул к нему, доставая свой бумажник, и по ходу споткнулся.
Он дернулся и бросился ко мне, размахивая ножом. Я никогда не видел, чтобы Сократ так быстро двигался. В мгновение ока, он схватил нападающего за запястье, выкрутил руку и отшвырнул его далеко в сторону, как раз в этот момент, второй головорез рванулся вперед, но не смог прикоснуться ко мне. Сократ сбил его с ног молниеносной подсечкой. Третий даже не успел шевельнуться, когда Сократ уже повалил его, выкрутив руку. Он уселся на него сверху и сказал: "Как насчет ненасильственных методов?"
Один из парней начал подыматься, но Сократ издал мощнейший крик, и он просто упал на спину. К этому времени главарь очухался, нашёл нож и злобно хромал в сторону Сократа. Сократ встал, поднял парня, на котором он сидел, и запустил им в любителя ножей с криком: "Лови!" Оба покатились по асфальту. Потом, все трое, в дикой ярости, бросились к нам, на последний приступ.
Следующие минуты прошли словно в помутнении. Я помню, как Сократ толкнул меня, и я упал на землю. Затем все стихло. Слышался только чей-то стон. Сократ неподвижно стоял, потом свободно опустил руки и глубоко вздохнул. Он выбросил ножи в решетку стока, потом, повернулся ко мне. "С тобой всё в порядке?"
"Кроме головы".
"Ты пострадал?"
"Только от алкоголя. Что произошло?"
Он повернулся к трем парням, навзничь лежащим на тротуаре, опустился на колени и стал пробовать их пульс. Переворачивая их, практически нежно, он мяг...
Продолжение на следующей странцие...
