-испански,
затем по-английски, а ей начинал вторить вечерний хор жен вождя и нескольких
других женщин, каждый вечер собиравшихся в нашей хижине.
Я удобно устроилась в гамаке, а пальцы Тутеми принялись прядь за прядью
перебирать мои волосы в поисках воображаемых вшей; я-то не сомневалась, что
у меня их нет -- пока нет. На вид Тутеми была пятью-шестью годами младше
Ритими, которой, по-моему, было около двадцати. Она была выше ростом и
крупнее, а живот ее округляла первая беременность. Она была робка и
застенчива. Я часто замечала в ее глазах какое-то печальное, отсутствующее
выражение, и временами она разговаривала сама с собой, словно размышляя
вслух.
-- Вши, вши! -- закричала Тутеми, прервав англоиспанскую декламацию
женщин.
-- Дай-ка мне посмотреть, -- сказала я, в полной уверенности, что она
шутит. -- Разве вши белые? -- спросила я, разглядывая крошечных белых жучков
на ее пальце. Я всегда считала, что они темные.
-- Белая Девушка -- белые вши! -- с лукавым видом сказала Тутеми. С
явным удовольствием она хрустнула ими на зубах и проглотила. -- Вши всегда
белые.
Глава 7
Наступил день праздника. С самого полудня надо мной хлопотали Ритими и
Тутеми, взявшие на себя заботу меня украсить. Заостренным кусочком бамбука
Тутеми остригла мне волосы на общепринятый манер, а острой, как лезвие ножа,
травинкой выбрила макушку. Волосы с моих ног она удалила с помощью
абразивной пасты, приготовленной из золы, растительной смолы и ила.
Ритими разрисовала мне лицо волнистыми линиями, а все тело расписала
затейливыми геометрическими узорами с помощью разжеванной веточки. Мои ноги,
красные и опухшие после удаления волос, остались нераскрашенными. К моим
сережкам-колечкам, которые мне удалось отстоять, она прикрепила по розовому
цветку вместе с пучками белых перьев. К предплечьям, кистям рук и коленкам
она привязала красные шнурки из хлопковой пряжи.
-- О нет. Только не это, -- воскликнула я, отскакивая подальше от
Ритими.
-- Да это совсем не больно, -- заверила она меня, а потом негодующе
спросила: -- Ты что, хочешь выглядеть, как старуха? Это же не больно, --
настаивала Ритими, ходя за мной по пятам.
-- Оставь ее в покое, -- сказал Этева, доставая с возвышения лубяной
короб. Оглядев меня, он расхохотался. Его крупные белые зубы и прищуренные
глаза, казалось, насмехались над моим смущением. -- Не так уж много у нее
волос на лобке.
Я с облегчением повязала вокруг бедер красный хлопковый пояс, который
дала мне Ритими, и рассмеялась вместе с ним. Убедившись, что широкий плоский
пояс повязан так, что его бахрома полностью скрывает неуместную
растительность, я сказала Ритими: -- Вот видишь, ничего не видно.
Ритими оставила это без внимания и, равнодушно пожав плечами,
продолжала обследовать собственный лобок в поисках хотя бы одного волоска.
Загорелое лицо и тело Этевы украшали круги и завитушки. Поверх
лобкового шнурка он повязал толстый круглый пояс из красной хлопковой пряжи,
на предплечьях -- узкие полоски обезьяньего меха, к которым Ритими
прикрепила загодя отобранные Этевой из короба белые и черные перья.
Запустив пальцы в липкую смолистую пасту, приготовленную сегодня утром
женами Арасуве, Ритими вытерла их о волосы Этевы. Тутеми сразу же взяла из
другого короба целый пучок белых пушистых перьев и прилепила их к его
голове, так что он словно оказался в белой меховой шапке.
-- Когда начнется праздник? -- спросила я, глядя, как несколько мужчин
оттаскивают прочь с уже расчищенной от растительности поляны огромные кучи
банановой кожуры.
-- Когда будет готов банановый суп и все мясо, -- ответил Этева,
расхаживая по хижине, чтобы мы вдоволь им налюбовались. Его губы кривились в
улыбке, а насмешливые глаза все еще были прищурены. Он взглянул на меня и
вынул изо рта табачную жвачку. Положив ее на обломок калабаша, он мощной
высокой дугой сплюнул поверх своего гамака. С уверенным видом человека,
чрезвычайно довольного своей внешностью, он еще раз повернулся перед нами и
вышел из хижины.
Мокрую от его слюны жвачку подобрала малышка Тешома.
Запихнув ее в рот, она принялась сосать с таким же наслаждением, с
каким я бы сейчас вгрызлась в шоколадку. Ее мордашка, обезображенная
торчащей изо рта жвачкой, выглядела уморительно. Улыбаясь, она забралась в
мой гамак и вскоре заснула.
В соседней хижине я видела вождя Арасуве, возлежащего в своем гамаке.
Оттуда он присматривал за приготовлением бананов и жаркой мяса, принесенного
охотниками, уходившими за добычей несколькими днями раньше. Словно рабочие у
конвейера, несколько мужчин с рекордной скоростью обрабатывали
многочисленные связки бананов.
Один, впившись острыми зубами в кожуру, раскрывал ее; другой срывал
твердую шкурку и бросал банан в лубяное корыто, сделанное сегодня утром
Этевой; третий следил за тремя разведенными под корытом маленькими кострами.
-- А почему стряпней занимаются одни мужчины? -- спросила я у Тутеми. Я
знала, что женщины никогда не готовят крупную дичь, но меня поразило, что ни
одна из них и близко не подошла к бананам.
-- Женщины большие растяпы, -- ответил Арасуве за Тутеми, входя в
хижину. Глаза его, казалось, ожидали, хватит ли у меня смелости возразить. И
улыбнувшись, он добавил: -- Они легко отвлекаются на всякую всячину, а огонь
тем временем прожигает корыто.
Не успела я ничего сказать в ответ, как он уже опять был в своем
гамаке. -- Он приходил только затем, чтобы это сказать? -- Нет, -- сказала
Ритими. -- Он приходил, чтобы на тебя посмотреть.
У меня не было охоты спрашивать, прошла ли я инспекцию Арасуве, чтобы
не напоминать ей о невыщипанных волосах у меня на лобке. -- Смотри, --
сказала я, -- к нам гости.
-- Это Пуривариве, самый старший брат Анхелики, -- сказала Ритими,
указывая на старика в группе мужчин. -- Он -- шапори, наводящий страх.
Однажды его убили, но он не умер.
-- Однажды его убили, но он не умер, -- медленно повторила я, не зная,
как это понимать, -- в буквальном или переносном смысле.
-- Его убили во время набега, -- сказал Этева, заходя в хижину. --
Мертвый, мертвый, мертвый, но не умер. -- Он раздельно выговаривал каждое
слово, усиленно шевеля губами, словно таким способом мог донести до меня
истинное значение своих слов.
-- А такие набеги еще случаются? На мой вопрос никто не ответил. Этева
достал длинную полую тростинку, небольшой тыквенный сосуд, спрятанный за
одним из стропил, и вышел встречать гостей, остановившихся посреди поляны
лицом к хижине Арасуве.
Мужчины все подходили, и я громко поинтересовалась, приглашались ли на
праздник женщины.
-- Они снаружи, -- пояснила Ритими. -- Украшают себя вместе с
остальными гостями, пока мужчины принимают эпену.
Вождь Арасуве, его брат Ирамамове, Этева и еще шестеро мужчин
Итикотери, все разукрашенные перьями, мехом и красной пастой оното, уселись
на корточки напротив уже сидевших гостей. Они немного поговорили, избегая
глядеть друг другу в глаза.
Арасуве отвязал висевший у него на шее маленький калабаш, засыпал
немного коричневато-зеленого порошка в один конец полой тростинки и
повернулся к брату Анхелики. Приставив конец тростинки к носу шамана,
Арасуве с силой вдул одурманивающий порошок в ноздрю старика. Шаман не
сморщился, не застонал и не отшатнулся, как это делали другие мужчины. Но
глаза его помутнели, а из носа и рта потекла какая-то зеленая слизь, которую
он смахивал веточкой. Медленно, нараспев он начал произносить заклинания.
Слов я не могла разобрать; они произносились слишком тихо и тонули в
завываниях остальных.
С остекленевшими глазами, со слизью и слюной, стекающей по подбородку и
груди, Арасуве высоко подпрыгнул.
Красные перья попугая, висевшие у него в ушах и на руках, затрепетали.
Он подпрыгивал, касаясь земли с легкостью, неимоверной для человека столь
плотного телосложения. Лицо его словно было высечено из камня. Над крутым
лбом свисала прямая челка. Нос с широко раздутыми ноздрями и оскаленный рот
напомнили мне одного из четырех царей-стражей, которых я видела когда-то в
японском храме.
Кое-кто из мужчин отошел в сторону, пошатываясь и держась за голову; их
рвало. Завывания старика становились все громче; один за другим мужчины
снова сгрудились вокруг него. Они молча сидели на корточках, обхватив руками
колени и уставив глаза в лишь им одним видимую точку, пока шапори не
завершил своего песнопения.
Каждый мужчина Итикотери вернулся в свою хижину, ведя гостя. Арасуве
пригласил Пуривариве; Этева вошел в хижину с одним из тех молодых мужчин,
которых вырвало. Не удостоив нас взглядом, гость развалился в гамаке Этевы,
как в своем собственном; на вид ему было не больше шестнадцати.
-- А почему не все мужчины Итикотери принимали эпену и украсили себя?
-- шепотом спросила я Ритими, которая хлопотала вокруг Этевы, очищая и
заново раскрашивая ему лицо пастой оното.
-- Завтра все они будут украшены. В ближайшие дни к нам придут еще
гости, -- сказала она. -- Сегодняшний день только для родственников
Анхелики.
-- Но ведь здесь нет Милагроса.
-- Он пришел сегодня утром.
-- Сегодня утром! -- повторила я, не веря своим ушам.
Лежащий в гамаке Этевы юноша взглянул на меня, широко раскрыв глаза, и
закрыл их снова. Проснулась Тешома и захныкала. Я попыталась успокоить ее,
сунув в рот выпавшую на землю табачную жвачку. Выплюнув ее, она заревела
еще громче. Я отдала девочку Тутеми, которая стала ее укачивать, пока
ребенок не успокоился. Почему Милагрос не дал мне знать, что вернулся,
думала я со злостью и обидой. От жалости к себе на глаза у меня навернулись
слезы. 1 -- Смотри, вот он идет, -- сказала Тутеми, указывая на вход в
шабоно.
В сопровождении группы мужчин, женщин и детей Милагрос подошел прямо к
хижине Арасуве. Его глаза и рот были обведены красными и черными линиями. Я
не сводила завороженного взгляда с повязанного у него на голове черного
обезьяньего хвоста, с которого свисали разноцветные перья попугая. Такие же
перья украшали меховые повязки на его предплечьях. Вместо праздничного пояса
из хлопковой пряжи на нем была ярко-красная набедренная повязка.
Необъяснимая тревога охватила меня, когда он подошел к моему гамаку.
При виде его сурового, напряженного лица сердце у меня заколотилось от
страха.
-- Принеси свой калабаш, -- сказал он по-испански и, отвернувшись,
направился к корыту с банановым супом.
Не обращая на меня ни малейшего внимания, все двинулись на поляну вслед
за Милагросом. Я молча достала корзину, поставила ее перед собой на землю и
вытащила все свои пожитки. На самом дне, завернутый в рюкзак, лежал гладкий,
цвета охры калабаш с пеплом Анхелики.
Я часто задумывалась, что мне с ним делать. Ритими, перебирая мои вещи,
никогда не трогала рюкзака.
В моих застывших, похолодевших руках сосуд словно потяжелел. А каким
легким он был, когда я несла его через лес подвешенным к поясу.
-- Высыпь все это в корыто, -- сказал Милагрос. Это он тоже сказал
по-испански.
-- Там же суп, -- тупо сказала я. Голос мой дрожал, а руки так
ослабели, что мне показалось, я не смогу вытащить смоляную затычку.
-- Высыпай, -- повторил Милагрос, тихонько подталкивая мою руку.
Я неловко присела и медленно высыпала горелые, мелко истолченные кости
в суп, не сводя завороженного взгляда с темного холмика, выросшего на густой
желтой поверхности. Запах был тошнотворный. Пепел так и остался наверх...
Продолжение на следующей странцие...
