з жен Арасуве. Пройдя
немного вдоль берега, мы вышли к насыпи, где в густых зарослях было спрятано
длинное каноэ.
-- Оно похоже на длинное корыто, в котором вы готовите суп, -- заметила
я, подозрительно рассматривая сделанное из коры суденышко.
Арасуве с гордостью пояснил, что и то, и другое изготавливается по
одной технологии. Оббив ствол большого дерева твердыми дубинками, с него
цельным куском снимают кору. Затем для придания гибкости края этого куска
прогревают над костром, чтобы можно было сложить их вместе и сжать в форме
тупоносой посудины, после чего края сшиваются лианами. Для большей
устойчивости в лодку вставляется прочный деревянный каркас.
Мужчины столкнули каноэ в воду. Ритими, я и вторая жена Арасуве с
хихиканьем забрались в лодку. Боясь перевернуть это плавучее корыто, я так и
осталась сидеть на корточках, и, орудуя шестом, Арасуве вывел каноэ на
середину реки.
Повернувшись спиной к теще, оба молодых зятя постарались сесть от нее
как можно дальше. Я недоумевала, зачем Арасуве вообще взял их с собой.
Общение с матерью жены считалось для мужчины кровосмесительным грехом,
особенно если та была еще в сексуальноактивном возрасте.
Мужчины, как правило, всячески избегали общения со своими тещами вплоть
до того, что даже не смотрели на них. И уж ни при каких обстоятельствах они
не называли их вслух по имени.
Течение подхватило нас и понесло по мутной бурлящей реке. На прямых
участках вода немного успокаивалась, и в ней с резкой отчетливостью
возникали отражения стоящих по берегам деревьев. Всматриваясь в зеркальное
отражение листвы, я воображала, будто мы разрезаем лодкой затейливо
сплетенное кружево. В лесу царила тишина.
Лишь изредка мы замечали парящую в небе птицу. Ни разу не взмахнув
крыльями, она, казалось, спала в воздухе.
Путешествие по реке закончилось неожиданно быстро. Арасуве причалил
каноэ к небольшому песчаному лоскутку среди черных базальтовых камней.
-- Дальше придется идти пешком, -- сказал он, вглядываясь в
возвышающийся перед нами лес.
-- А как же каноэ? -- спросила я. -- Надо же перевернуть его вверх
дном, чтобы послеполуденный дождь не залил его водой.
Арасуве почесал голову и расхохотался. Уже не раз он говорил мне, что я
слишком самоуверенна в суждениях, причем отнюдь не потому, что я женщина, а
потому, что слишком молода. Старики, независимо от пола, пользовались
уважением и глубоко почитались. У юнцов же всячески отбивали охоту
высказывать свое мнение вслух. -- На обратном пути лодка нам не понадобится,
-- сказал Арасуве. -- Слишком тяжело толкать каноэ шестом против течения.
-- Кто же доставит ее обратно в шабоно? -- не удержалась я от вопроса,
боясь, что нам придется ее нести.
-- Никто, -- успокоил он меня. -- Лодка годится только чтобы плыть по
течению. -- И Арасуве, усмехнувшись, перевернул ее вверх дном. -- Может, она
еще пригодится кому-нибудь, чтобы плыть вниз.
Я с удовольствием расправила затекшие ноги, и мы молча зашагали по
мокрому заболоченному лесу. Передо мной шел худощавый и длинноногий Матуве.
Колчан так низко висел у него за спиной, что подпрыгивал, ударяясь о
ягодицы. Я стала тихо насвистывать, и Матуве оглянулся.
При виде его нахмуренного лица меня разобрал смех и появилось жуткое
искушение треснуть его колчаном по ягодицам. -- Тебе не нравится твоя теща?
-- не удержавшись, поддразнила я его.
Матуве робко улыбнулся и залился румянцем от того, что у меня хватило
нахальства назвать при нем тещу по имени. -- Ты разве не знаешь, что мужчине
нельзя ни смотреть, ни разговаривать, ни приближаться к теще? В тоне его
послышалась обида, и мне стало как-то неловко. -- Я этого не знала, --
солгала я.
Прибыв на место, Ритими стала уверять, что это тот самый заброшенный
огород, куда они с Тутеми привели меня при первой встрече в лесу. Я же
ничего не узнавала.
Все так заросло дикими травами, что я с большим трудом отыскала хижины,
стоявшие, как я помнила, под банановыми деревьями.
Подсекая с помощью мачете высокую траву, мужчины стали искать
поваленные пальмовые стволы. Затем, разрубив их, начали вынимать гниющую
сердцевину и разламывать ее на куски. Ритими и жена Арасуве радостно
взвизгнули при виде копошащихся личинок, которые были величиной с мячик для
пинг-понга. Присев на корточки рядом с мужчинами, они принялись откусывать
личинкам головы, заодно вытаскивая их внутренности. Белые тельца
выкладывались на листья пишаанси. Если Ритими случалось повредить личинку,
что происходило довольно часто, она тут же ее съедала, причмокивая губами от
удовольствия.
Несмотря на насмешливые уговоры помочь в обработке личинок, я не могла
заставить себя даже прикоснуться к этим извивающимся тварям, не говоря уже о
том, чтобы откусывать им головы. Одолжив у Матуве его мачете, я нарезала
банановых листьев, чтобы накрыть крыши истрепанных непогодой хижин.
Как только на костре поджарилась часть собранных личинок, Арасуве
позвал меня. -- Ешь, -- велел он, подвинув ко мне сверток. -- Тебе нужна
жирная еда. Последнее время ты мало ела, поэтому у тебя и был понос, --
добавил он тоном, не допускавшим возражений.
Я покорно улыбнулась и с решимостью, которой на самом деле у меня не
было, раскрыла тугой сверток. Сморщенные беловатые личинки плавали в жире,
от них шел запах подгоревшего бекона. Поглядывая на остальных, я сначала
облизала лист пишаанси, потом осторожно положила в рот личинку. Вкус ее
удивительно напоминал пережаренный жир новогоднего окорока.
А когда наступили сумерки и мы устроились на ночлег в наспех починенной
хижине, Арасуве вдруг торжественно объявил, что мы должны вернуться в
шабоно.
-- Ты хочешь идти ночью? -- недоверчиво переспросил Матуве. -- Мы же
еще хотели накопать утром кореньев.
-- Нельзя нам здесь оставаться, -- твердил свое Арасуве. -- Костями
чувствую, что в шабоно что-то должно случиться. Закрыв глаза, он покачал
головой взад-вперед, словно эти медленные ритмичные движения могли
подсказать ему, что делать дальше. -- К рассвету мы должны вернуться в
шабоно, -- решительно заявил он.
Ритими разложила по нашим корзинам около сорока фунтов личинок, добытых
мужчинами в гнилых пальмовых стволах, оставив на мою долю самую меньшую
часть.
Арасуве и оба его зятя взяли из костра полуобгоревшие головни, и мы
гуськом тронулись в путь. Чтобы импровизированные факелы не погасли, мужчины
то и дело с силой дули на них, разбрызгивая в сырой темноте целый дождь
искр. Временами сквозь листву проглядывала почти полная луна, высвечивая
тропу призрачным голубовато-зеленым сиянием. Высокие стволы, подобно столбам
дыма, растворялись в насыщенном влагой воздухе, словно стремясь вырваться из
объятий лиан и свисающих отовсюду растений-паразитов. И только верхушки
деревьев отлично просматривались на фоне бегущих облаков.
Арасуве часто останавливался, прислушиваясь к малейшему шороху,
настороженно вглядываясь в темноту. Он глубоко втягивал воздух, раздувая
ноздри, словно мог почувствовать еще что-нибудь помимо запаха сырости и
тления. Он оглянулся на нас, женщин, и в глазах его мелькнула тревога. И я
подумала, что в памяти его, должно быть, пронеслись сейчас воспоминания о
набегах, засадах и еще Бог весть каких опасностях. Я, однако, не слишком
долго задумывалась над причинами озабоченности вождя, поскольку изо всех сил
старалась не спутать выпирающие из земли корни гигантских сейб с телом
какой-нибудь анаконды, мирно переваривающей тапира или пекари.
Арасуве забрел в мелкую речушку и приложил ладонь к уху, как будто
стремясь уловить малейший шум. Ритими шепнула, что ее отец вслушивается в
отголоски речных струй, в бормотание духов, которым ведомо все о
подстерегающих нас впереди опасностях. Затем Арасуве опустил ладони на
поверхность воды и секунду подержал в руках лунное отражение.
Чем дальше мы шли, тем больше луна превращалась в затуманенное и едва
различимое световое пятно. И я подумала, что, может быть, это облака
стараются не отставать от нас, идущих навстречу рассвету. Мало-помалу
смолкли птичьи и обезьяньи голоса, стих ночной ветерок, и я уже знала, что
рассвет совсем рядом.
Мы пришли в шабоно в ту предрассветную пору сероватых сумерек, когда
уже не ночь, но еще и не утро. Многие Итикотери еще спали. Те, кто уже был
на ногах, приветствовали нас, удивляясь, как быстро мы вернулись.
Радуясь, что опасения Арасуве не оправдались, я улеглась в гамак.
Меня разбудила, подсев в мой гамак, Шотоми. -- Съешь быстренько вот
это, -- велела она, подавая мне печеный банан. -- Вчера я видела рыбу,
которую ты больше всего любишь. -- И, не дожидаясь, пока я скажу, что устала
и не смогу пойти, она подала мой маленький лук и короткие стрелы. При мысли
о том, что можно будет полакомиться рыбой вместо личинок, всю мою усталость
как рукой сняло.
-- Я тоже хочу пойти, -- сказал малыш Сисиве, увязываясь за нами.
Мы направились вверх по течению, где река образовывала широкие заводи.
Не слышно было ни шороха листвы, ни птиц, ни лягушек. Присев на камне, мы
смотрели, как первые солнечные лучи просачиваются сквозь окутанный туманом
лиственный шатер. Словно нити, продернутые в кисейной пелене, тонкие лучики
пронизывали темные глубины речной заводи.
-- Я что-то слышал, -- прошептал Сисиве, схватив меня за руку. -- Я
слышал, как треснула ветка.
-- Я тоже слышала, -- тихо сказала Шотоми.
Я не сомневалась, что это не лесной зверь, а человек осторожно
пробирался по лесу и остановился, наступив на ветку.
-- Вот он! -- крикнул Сисиве, показывая на другой берег. -- Это враг,
-- добавил он и во всю прыть помчался в шабоно.
Вцепившись мне в руку, Шотоми потащила меня в сторону. Я оглянулась, но
увидела на другом берегу только покрытые росой колючие заросли. В тот же
момент Шотоми пронзительно вскрикнула. В ее ногу вонзилась стрела.
Теперь уже я потащила ее в кусты, окружавшие тропу, заставляя ползти
все дальше, пока мы совершенно не скрылись в чаще.
-- Мы подождем, пока не придут Итикотери и не выручат нас, -- сказала
я, осматривая ее ногу.
Шотоми утирала ладонью катящиеся по щекам слезы. -- Если это набег, то
мужчины останутся в шабоно.
чтобы защищать женщин и детей.
-- Они придут, -- сказала я с уверенностью, которой не испытывала. --
Малыш Сисиве побежал за подмогой. -- Зазубренный наконечник прошил ей икру
насквозь. Я сломала стрелу, вытащила наконечник из страшновато выглядевшей
раны, которая кровоточила с обеих сторон, и перевязала ей ногу своими
трусиками. Кровь тут же стала просачиваться сквозь тонкий трикотаж.
Испугавшись, что стрела может быть отравленной, я осторожно сняла
импровизированную повязку и еще раз обследовала рану, чтобы убедиться, не
почернела ли она. Ирамамове как-то объяснял мне, что рана, нанесенная
отравленной стрелой, непременно чернеет. -- Не думаю, чтобы наконечник был
смазан мамукори, -- сказала я.
-- Да, я это тоже заметила, -- сказала она, слабо улыбнувшись. Склонив
голову набок, она знаком велела мне помолчать.
-- По-твоему, он был не один? -- прошептала я, услышав, как снова
треснула ветка.
Шотоми подняла на меня расширенные от страха глаза. -- Они обычно не
ходят поодиночке.
-- Не будем же мы сидеть здесь, как лягушки, -- с этими словами я взяла
лук и стрелы и тихонько подползла к тропе. -- Эй, ты, покажись, трусливая
обезьяна! Ты подстрелил женщину! -- заорала я не своим ...
Продолжение на следующей странцие...
