корзины, он забросил ее на плечо. Спина его слегка изогнулась, живот
выпятился.
Должно быть, Ирамамове что-то подгоняло в дорогу не меньше, чем меня. А
мои ноги, казалось, шагали сами по себе, точно зная, куда ступить в темноте.
Я не упускала из виду колчан Ирамамове, прижатый к спине банановой гроздью.
Я шла сквозь тьму, и мне виделось, что это лес от меня уходит, а не я от
него.
-- Заночуем здесь, -- сказал Ирамамове, осмотрев потрепанный непогодой
навес в стороне от тропы. Там он развел небольшой огонь и повесил свой гамак
рядом с моим.
Лежа без сна, я смотрела сквозь дыру в крыше на звезды и тающую луну. В
темноте начал сгущаться туман, пока не осталось ни искорки света. Деревья и
небо образовали сплошную массу, сквозь которую мне представлялись луки,
густым дождем сыплющиеся из туч, хекуры, вздымающиеся из невидимых расщелин
в земле и пляшущие под песни шамана.
Солнце было уже высоко, когда меня разбудил Ирамамове. Разделавшись с
печеным бананом и куском обезьяньего мяса, я предложила ему свой калабаш с
медом.
-- Тебе это понадобится на многие дни пути. -- Ласковый взгляд смягчил
слова отказа. -- По дороге мы найдем еще, -- пообещал он, берясь за мачете,
лук и стрелы.
Мы шли ровным шагом, причем намного быстрее, чем я когда-либо ходила в
жизни. Мы переправлялись через реки, взбирались и спускались по холмам без
каких-либо узнаваемых ориентиров. Дни переходов, ночи сна сменялись, обгоняя
друг друга. Мои мысли не покидали пределов каждого отдельного дня или ночи.
А между ними не было ничего, кроме стремительной зари и вечерних сумерек,
когда мы садились поесть.
-- Я знаю это место! -- воскликнула я однажды, прервав долгое молчание,
и указала на торчащие из земли черные скалы, которые встали вертикальной
стеной вдоль речного берега. Но чем дольше я смотрела, тем меньше была
уверена, что когда-то бывала здесь. Я перелезла через поваленное дерево, во
всю длину лежащее на воде. Целый день царило полное безветрие, но теперь
листва легонько зашевелилась, пуская по течению шепот свежего ветерка.
Изогнутые ветви и ползучие растения касались водной глади и погружались в
темную глубину, отпугивая рыб и москитов. -- Нам уже недалеко до миссии? --
спросила я, повернувшись к Ирамамове.
Он не ответил и спустя мгновение, словно раздосадованный молчанием,
которого сам не захотел нарушить, дал мне знак идти дальше.
Я устала -- каждый шаг давался мне с трудом, хотя не припомню, чтобы мы
так уж много прошли в тот день. Услышав крик птицы, я подняла голову. С
ветки, словно гигантская бабочка спорхнул желтый лист и, боясь упасть и
сгнить на земле, прилип к моей ноге. Ирамамове выпрямил руку за спиной, ведя
мне замереть на месте, затем крадучись стал пробираться вдоль берега. --
Сегодня на ужин у нас будет мясо, -- шепнул он и растворился в неверном
свете. Тело его стало лишь черточкой на фоне мерцающей реки.
Улегшись на темный песок, я вначале смотрела, как на короткое время
вспыхнуло небо, когда земля поглотила солнце. Потом я допила остатки меда,
найденного утром Ирамамове, и уснула со сладостью на губах. Я проснулась от
потрескивания костра и перевернулась на живот. На небольшой решетке
Ирамамове поджаривал почти двухфутового агути.
-- Нехорошо спать по ночам без огня, -- сказал он, повернув ко мне
лицо. -- Тебя могут околдовать лесные духи.
-- Я так устала, -- и зевнув, я подвинулась ближе к огню. -- Я могла бы
проспать несколько дней кряду.
-- Ночью будет дождь, -- объявил Ирамамове и начал устанавливать вокруг
костра три шеста, опору нашего убежища. Я помогла ему накрыть хижину
банановыми листьями, которые он нарезал, пока я спала. Он подвесил гамаки
ближе к огню, чтобы мы, не вставая, могли подталкивать поленья в костер.
Сочное и нежное мясо агути напоминало по вкусу жареную свинину.
Недоеденные остатки Ирамамове подвязал к шесту высоко над огнем. --
Остальное мы съедим утром. -- И с довольной улыбкой он растянулся во весь
рост в гамаке. -- Оно даст нам силы, чтобы подняться в горы.
-- Горы? -- спросила я. -- Когда я шла сюда с Анхеликой и Милагросом,
на пути у нас были только холмы. -- Я наклонилась к Ирамамове. --
Единственный раз я поднималась в горы, когда возвращалась в шабоно с Ритими
и Этевой после праздника у Мокототери. Эти горы были недалеко от шабоно. --
Я коснулась его лица. -- Ты уверен, что знаешь дорогу в миссию? -- Что за
вопрос, -- ответил он, закрыв глаза и скрестив руки на груди. Его щетинистые
брови вразлет расходились к вискам. На верхней губе виднелось несколько
волосков. Кожа на высоких скулах была туго натянута, от раскраски оното
остался едва заметный след. Словно раздраженный моим пристальным взглядом,
он открыл глаза; в них отражался свет костра, но взгляд не выражал ничего.
Я улеглась в гамак и провела пальцами по лбу и щекам, чтобы проверить,
не сошли ли и с моего лица нарисованные узоры. Завтра выкупаюсь в реке,
подумала я. И все мое беспокойство, а скорее всего, просто усталость,
исчезнет, как только я заново раскрашусь оното. Однако сколько я ни пыталась
приободриться, я не в силах была унять нарастающего недоверия. Мой разум и
тело напряглись в какомто смутном предчувствии, которого не выразить
словами.
Воздух стал зябким. Наклонившись, я подтолкнула полено ближе к огню.
-- В горах будет еще холоднее, -- негромко вымолвил Ирамамове. -- Я
приготовлю напиток из растений, который нас согреет.
Приободрившись от его слов, я начала усиленно и глубоко дышать, отгоняя
от себя всякие мысли, пока не перестала воспринимать ничего, кроме шелеста
дождя, прогретого дымом воздуха и запаха влажной земли. Так я и заснула
спокойным тихим сном до самого утра.
Утром мы искупались в реке и раскрасили друг другу лица и тела пастой
оното. Ирамамове дал мне четкие указания, какими узорами его раскрасить:
извивающаяся линия со лба должна была спускаться до челюстей и затем вокруг
рта; один круг между бровями, круги в уголках глаз и по одному на щеках. На
груди он захотел иметь волнистые линии, спускающиеся до пупка, а на спине --
прямые линии. Меня же он с чуть насмешливой улыбкой разрисовал с головы до
ног одинаковыми кругами.
-- Что они означают? -- нетерпеливо спросила я.
Ритими никогда меня так не раскрашивала.
-- Ничего, -- ответил он, смеясь. -- Просто так ты не выглядишь такой
тощей.
Поначалу подъем по узкой тропе был довольно легким.
В подлеске не было ни острой, как пила, травы, ни колючих кустов.
Теплый туман пеленой окутывал лес, творя полупрозрачный свет, сквозь который
верхушки высоких пальм казались свисающими с небес. Шум водопадов призрачным
эхом раздавался в туманном воздухе, и всякий раз, когда я задевала ветку или
лист, на меня сыпались капельки влаги. Однако послеполуденный дождь
превратил тропу в раскисший кошмар. Я то и дело разбивала пальцы о корни и
камни, спрятанные в жидкой грязи.
Мы устроили привал, когда день стал клониться к вечеру, на полпути к
вершине. Совершенно измученная, я села на землю и стала смотреть, как
Ирамамове забивает колья в землю. У меня не было сил, чтобы помочь ему
накрыть треугольное сооружение пальмовыми листьями.
-- Ты будешь возвращаться в шабоно этим же путем? -- спросила я,
недоумевая, почему он так основательно укрепляет хижину. Для пристанища на
одну ночь она выглядела даже слишком крепкой.
Ирамамове только покосился на меня, но ничего не ответил.
-- Сегодня ночью будет гроза? -- уже раздраженно спросила я.
Неудержимая улыбка заиграла на его губах, а в лице появилось что-то
детское, когда он присел со мной рядом.
Лукавая искорка, словно он затеял какую-то проделку, светилась в его
глазах. -- Сегодня ты хорошо будешь спать, -- наконец сказал он и принялся
разводить огонь в уютной хижине. Мой гамак он повесил у задней стенки, свой
-- поближе к узкому выходу. -- Сегодня мы не почувствуем холода, -- сказал
он, ища глазами сосуд с измельченными листьями и бледно-желтыми цветами
какого-то растения, найденного им накануне на прогретых солнцем скалах у
речного берега. Он открыл калабаш, плеснул туда воды и поместил его над
огнем. Затем он тихо запел, не сводя глаз с темной кипящей жидкости.
Пытаясь разобрать слова его песни, я уснула, но вскоре он меня
разбудил. -- Выпей это, -- велел он, поднося сосуд к моим губам. -- Его
остудила горная роса.
Я сделала глоток. Вкус был как у травяного чая, горьковатый, но не
слишком неприятный. После нескольких глотков я оттолкнула калабаш.
-- Выпей все, -- стал уговаривать меня Ирамамове. -- Это тебя согреет.
Ты целыми днями будешь спать.
-- Целыми днями? -- я выпила все до дна, посмеиваясь над его словами
как над шуткой, хотя мне почудилось, что он произнес это с затаенным
коварством. Но пока до меня окончательно дошло, что он и не думает шутить,
по всему телу растеклось приятное оцепенение, перетопившее мою тревогу в
успокоительную тяжесть, от которой голова так налилась свинцом, что,
казалось, вот-вот отвалится. Представив, как она, словно шар со стеклянными
глазами, покатится по земле, я судорожно расхохоталась.
Присев у костра, Ирамамове наблюдал за мной со все нарастающим
любопытством. А я медленно поднялась на ноги. Я утратила свою физическую
сущность, подумала я.
Попытавшись двинуться с места, я поняла, что ноги меня не слушаются, и
удрученно плюхнулась на землю рядом с Ирамамове. -- Ты почему не смеешься?
-- спросила я, удивляясь собственным словам. На самом-то деле я хотела
узнать, не означает ли лопотание дождя по крыше, что пришла гроза. Я тут же
засомневалась, действительно ли я что-то сказала, ибо отголоски слов звенели
у меня в голове, как дальнее эхо. Боясь пропустить ответ, я подсела к
Ирамамове поближе.
Тишину прорезал крик ночной обезьяны, и лицо его напряглось. Ноздри
раздулись, полные губы сжались в прямую линию. Он впился в меня глазами,
которые становились все больше. В них светилось глубокое одиночество и еще
нежность, такая неожиданная на его суровом, похожем на маску лице.
Словно приведенная в движение неким неповоротливым механизмом, я с
огромным трудом подползла к порогу хижины. Мои сухожилия будто кто-то
заменил эластичными струнами. Я с удовольствием чувствовала, что могу
растянуться в любом направлении, принять самые нелепые, самые невообразимые
позы.
Из висящего на шее мешочка Ирамамове отсыпал на ладонь эпену, глубоко
втянул галлюциноген в ноздри и запел. Я ощутила его песню в себе и вокруг
себя, почувствовала ее мощное притяжение. Без тени сомнения я отпила еще из
сосуда, который он поднес к моим губам. Темное варево больше не горчило.
Мое ощущение времени и пространства совершенно перекосилось. Ирамамове
и костер оказались так далеко, что меня одолел страх потерять их в ставшей
необъятной хижине. И сразу же его глаза так приблизились к моим, что я
увидела свое отражение в их темных зрачках. Меня сокрушила тяжесть его тела,
руки сами сложились у него под грудью. Он шептал мне что-то на ухо, но я не
слышала.
Ветерок развел листья в стороны, и открылась полная теней ночь, деревья
касались верхушками звезд, бесчисленных звезд, собравшихся в кучу, словно
готовых вот-вот упасть.
Я протянула руку; рука схватила листья в алмазах капель.
На мгновение они повисли у меня на пальцах, а потом исчезли, как роса.
Тяжелое тело Ирамамове держало меня; его глаза сеяли во мне зерна
света; его нежный голос звал меня за собой сквозь сны дня и ночи, сны
дождевой воды и горькой листвы...
Продолжение на следующей странцие...
