нно
взбиралась на скалы по мере того, как в небе таяли последние следы солнца. Я
проголодалась, но не рискнула обследовать песчаный берег в поисках
черепашьих яиц.
Лежа в каноэ, я никак не могла решить, то ли мне положить рюкзак под
голову, как подушку, то ли укутать им озябшие ноги. Сквозь густое сплетение
ветвей я видела прозрачное небо, полное бесчисленных крошечных звезд,
сверкающих, словно золотые пылинки. Упрятав ноги в рюкзак и уплывая в сон, я
надеялась, что мои чувства, как свет звезд, дойдут до тех, кого я любила в
этой лесной глуши.
Вскоре я проснулась. Воздух звенел криками сверчков и лягушек. Я села и
огляделась, словно взглядом могла разогнать темноту. Потоки лунного света
сочились сквозь полог ветвей, разрисовывая песок причудливыми тенями,
оживающими при малейшем шорохе ветра. Даже закрыв глаза, я остро
чувствовала, как эти тени задевают каноэ.
Стоило сверчку прервать свое неумолчное стрекотание, как я открывала
глаза и ждала, пока он запоет снова. Наконец рассвет заставил смолкнуть все
крики, шорохи и посвисты ночного леса. Окутанные туманом листья были как бы
осыпаны тончайшей серебряной пыльцой.
Над деревьями взошло солнце, окрасив облака в оранжевый, пурпурный и
розовый цвета. Я выкупалась, выстирала одежду мелким речным песком,
разложила ее для просушки на каноэ и раскрасила себя пастой оното.
Я была даже рада, что не добралась до миссии накануне, как надеялась
поначалу, и что у меня еще есть время посмотреть, как облака изменяют облик
неба. На востоке, омрачая горизонт, громоздились тучи. Вдали сверкали
молнии, спустя долгое время доносились громовые раскаты, и белые полосы
дождя неслись по небу на север, значительно опережая меня. Я подумала, не
греются ли где-нибудь здесь на солнышке аллигаторы среди разбросанного на
песке плавника. Немного проплыв дальше, я вынеслась на широкий разлив вод.
Течение стало таким сильным, что я с большим трудом уводила лодку от
водоворотов на мелководье у каменистых берегов.
На какое-то мгновение я решила, что мне привиделся длинный долбленый
челнок, пробирающийся против течения вдоль другого берега. Я встала во весь
рост, отчаянно замахала майкой и расплакалась от радости, увидев, как челнок
направляется ко мне через водную ширь. С хорошо рассчитанной точностью
тридцатифутовое каноэ пристало к берегу всего в нескольких шагах от меня.
Из каноэ, улыбаясь, выбрались двенадцать человек -- четыре женщины,
четверо мужчин и четверо детей. Они странно выглядели в своей цивилизованной
одежде и с лицами в пурпурных узорах. Их волосы были острижены, как мои, но
макушки не были выбриты.
-- Макиритаре? -- спросила я.
Женщины закивали, прикусив губы, словно пытались сдержать смешок. Потом
их подбородки дрогнули, и они разразились неудержимым хохотом, которому
стали вторить мужчины. Я поспешно натянула джинсы и майку.
Самая старшая из женщин подошла поближе. Она была невысока ростом,
коренаста, ее платье без рукавов открывало круглые толстые руки и длинные
груди, свисавшие до самого пояса. -- Ты та самая, что ушла в лес со старухой
Итикотери, -- сказала она, словно встретить меня плывущей по реке в челноке,
сделанном ее народом, было самым обычным в мире делом. -- Мы знаем о тебе от
отца в миссии. -- После официального рукопожатия старуха познакомила меня со
свои мужем, тремя дочерьми, их мужьями и детьми.
-- Мы недалеко от миссии? -- спросила я.
-- Мы выехали оттуда ранним утром, -- сказал муж старухи. -- Мы
навещали родственников, которые живут неподалеку.
-- Она стала настоящей дикаркой, -- воскликнула младшая из дочерей,
указывая на мои изрезанные ноги с таким возмущенным видом, что я едва
удержалась от смеха. А та обыскала мое каноэ и потрясла пустым рюкзаком. --
У нее нет обуви, -- изумленно сказала она. -- Она настоящая дикарка! Я
посмотрела на ее босые ноги.
-- Наша-то обувь лежит в каноэ, -- заявила она и принялась доставать из
лодки целую кучу разнообразной обуви. -- Видишь? У нас всех есть обувь.
-- У вас есть какая-нибудь еда? -- спросила я.
-- Есть, -- заверила меня старуха, попросив дочь отнести обувь в лодку
и подать один из лубяных коробов.
Короб, изнутри выстланный листьями платанийо, был полон маниоковых
лепешек. Я набросилась на еду, с нежностью макая кусок за куском в калабаш с
водой, прежде чем отправить его в рот. -- Мой желудок полон и счастлив, --
сказала я, наполовину опустошив короб.
Макиритаре выразили сожаление, что у них нет с собой мяса, а есть лишь
сахарный тростник. Старик отрубил кусок длиною в фут, снял с помощью мачете
кору, похожую на кору бамбука, и подал его мне. -- Он придаст тебе силы, --
сказал он.
И я принялась жевать и высасывать белые жесткие волокна, пока они не
стали совсем сухими и безвкусными.
Макиритаре слышали о Милагросе. Один из зятьев знал его лично, но никто
из них не знал, где он сейчас.
-- Мы отвезем тебя в миссию, -- сказал старик.
Я слабо попыталась втолковать ему, что им нет никакой необходимости
возвращаться назад, но убежденности в моих словах было маловато, так что я
быстро забралась в их лодку, усевшись среди женщин и детей. Чтобы
воспользоваться мощным течением, мужчины вывели каноэ на самую середину
реки. Они гребли, не говоря друг другу ни слова, но ритм одного так был
согласован с ритмом другого, что они заранее предугадывали движения соседа.
И я вспомнила слова Милагроса о том, что Макиритаре -- это не только
самые лучшие строители лодок на всем Ориноко, но и самые искусные гребцы.
Усталость тяжко навалилась мне на глаза. Ритмичный плеск весел нагнал
на меня такую дремоту, что я то и дело клевала носом. Безвозвратно ушедшие
дни и ночи проплывали у меня в мозгу, как обрывки снов из иного времени.
Все уже казалось таким смутным, таким далеким, словно мираж.
Был уже полдень, когда меня разбудил отец Кориолано, войдя в комнату с
кружкой кофе. -- Восемнадцать часов сна -- неплохо для начала, -- сказал он.
В его улыбке была та же ободряющая теплота, как и тогда, когда он встретил
меня у лодки Макиритаре.
С глазами, в которых еще клубился сон, я села на полотняной койке.
Спина затекла от долгого лежания. Я маленькими глотками стала медленно
тянуть горячий черный кофе, такой крепкий и сладкий, что меня даже немного
затошнило.
-- У меня еще есть шоколад, -- сказал отец Кориолано.
Я одернула на себе ситцевую сорочку с чужого плеча и отправилась вслед
за ним на кухню. С видом шеф-повара, готовящего замысловатое блюдо, он
смешал в кипящей на керосинке кастрюльке с водой две чайные ложки сухого
молока, две -- порошкового шоколада "Нестле", четыре ложки сахару и
несколько крупинок соли.
Он вылил недопитый мною кофе, пока я пила с ложечки божественно вкусный
шоколад. -- Я могу передать по радио вашим друзьям в Каракасе, чтобы они
забрали вас своим самолетом, когда вы захотите.
-- О, пока не надо, -- еле слышно сказала я.
Дни ползли за днями. По утрам я бесцельно бродила у огородов вдоль
реки, а в полдень усаживалась в тени большого, уже не плодоносящего
мангового дерева вблизи часовни. Отец Кориолано не спрашивал меня ни о
планах, ни о том, как долго я еще намерена пробыть в миссии. Казалось, он
воспринимал мое присутствие как неизбежность.
По вечерам я целыми часами беседовала с отцом Кориолано и часто
заходившим на огонек мистером Бартом. Мы говорили об урожае, о школе, о
диспансере, словом, на самые нейтральные темы. Я была рада, что ни один из
них не расспрашивал меня, где я пробыла больше года, что я там делала или
что видела. Я все равно не смогла бы им ответить -- и не потому, что хотела
сохранить это в секрете, а потому, что мне просто нечего было сказать. Если
темы для разговора исчерпывались, мистер Барт читал нам статьи из газет и
журналов примерно двадцатилетней давности. Независимо от того, слушали мы
или нет, он трещал без умолку сколько хотел, то и дело громко хохоча.
Но несмотря на весь их юмор и приветливость, бывали вечера, когда и на
их лица наползала тень одиночества, и мы сидели, молча прислушиваясь к
лопотанию дождя по ржавой крыше или крику обезьяны-ревуна, устраивающейся на
ночлег. В такие минуты я задавалась вопросом, не прикоснулись ли и они
когда-то к тайнам леса, -- тайнам окутанных туманом пещер, к тихому журчанию
древесного сока, бегущего по ветвям и стволам, не прислушивались ли к
паукам, прядущим свою серебристую паутину? В такие минуты я задумывалась, не
об этом ли предупреждал меня отец Кориолано, когда говорил об опасностях,
подстерегающих в лесу? И не это ли, думала я, удерживает их от возвращения в
некогда покинутый ими мир? По ночам, в четырех стенах комнаты, я ощущала
необъятную пустоту. Мне очень не хватало скученности хижин, запаха людей и
дыма. Журчание реки под окном уносило меня в сны, где я снова оказывалась у
Итикотери.
Я слышала смех Ритими, видела улыбающиеся лица детей, и был еще
неизменный Ирамамове, который, сидя на корточках у порога хижины, призывал к
себе ускользнувших от него хекур.
Как-то раз я шла вдоль берега, и меня вдруг охватила неуемная печаль.
Река громко шумела, заглушая голоса болтавших неподалеку людей. В полдень
прошел дождь, и теперь солнце лишь проглядывало сквозь клочья облаков, не
припекая в полную силу. Бесцельно бродя по песчаному берегу, я заметила
вдалеке одинокую фигуру идущего мне навстречу человека. В своих защитного
цвета штанах и красной клетчатой рубахе он был неотличим от любого другого
цивилизованного индейца в миссии. Но в его вальяжной походке было что-то
неуловимо знакомое.
-- Милагрос! -- закричала я и стала ждать, пока он ко мне подойдет. Его
лицо казалось незнакомым под потрепанной соломенной шляпой, сквозь которую,
будто выкрашенные в черный цвет пучки пальмовых волокон, пробивались пряди
волос. -- Я так рада, что ты пришел.
Улыбнувшись, он дал мне знак присесть рядом и провел ладонью по моей
макушке. -- Волосы у тебя отросли, -- заметил он. -- Я знал, что ты не
уедешь, пока не повидаешься со мной.
-- Я возвращаюсь в Лос-Анжелес, -- сказала я.
Я так много хотела у него спросить, но сейчас, когда он был рядом со
мной, я как-то не видела надобности в объяснениях. Мы смотрели, как над
рекой и лесом растекаются сумерки. Темноту наполнили крики лягушек и
сверчков.
На небо взошла полная луна. Забираясь все выше, она становилась все
меньше и заливала реку серебристой рябью. -- Как сон, -- тихо вымолвила я.
-- Сон, -- повторил Милагрос. -- Сон, который будет сниться тебе
всегда. Сон о переходах по лесу, о смехе и о печали. -- И после долгого
молчания он заговорил снова: -- Даже если твое тело утратило наш запах,
какая-то частица тебя навсегда сохранит кусочек нашего мира, -- с этими
словами он махнул рукой куда-то вдаль. -- Ты никогда не освободишься от
этого.
-- Я даже не поблагодарила их, -- сказала я. В твоем языке нет слова
"спасибо".
-- Нет в нем и слова "прощай", -- добавил он.
Что-то холодное, как капля дождя или росы, коснулось моего лба. Когда я
оглянулась, Милагроса рядом уже не было. Из-за реки, из темной дали ветер
донес смех Итикотери.
-- Слово "прощай" говорится глазами. -- Голос прошелестел в старых
деревьях и растаял, как серебристая рябь на воде.
Глоссарий
Ашукамаки (Ah shuh kah mah kee) лиана, используемая для придания
густоты яду кураре.
Айори-тото (Ah yo ree toh toh) лиана, используемая как яд для рыбы.
Эпена (Eh pen nah) галлюциногенны...
Продолжение на следующей странцие...
