ну. -- Дети
усядутся вместе с Белой Девушкой, как только увидят, что их матери не боятся
трогать ее волосы цвета пальмовых волокон и бледное тело.
Вокруг нас собралось несколько женщин. Сначала осторожно, потом все
смелее их руки ощупывали мое лицо, затем шею, руки, груди, живот, бедра,
колени, икры, пальцы ног; ни одна частица моего тела не осталась
необследованной. Наткнувшись на след от укуса москита или царапину, они
плевали на нее и растирали это место большим пальцем. Если укус оказывался
свежим, они высасывали яд.
Хотя я уже привыкла к бурным и скоротечным проявлениям нежности со
стороны Ритими, Тутеми и детей Итикотери, мне все же стало довольно неуютно
под ощупывающими прикосновениями многих рук. -- Что они делают? -- спросила
я, указав на группу мужчин, сидящих на корточках перед соседней хижиной.
-- Они приготавливают листья ассаи для танца, -- ответила женщина,
положившая мне на колени ребенка. -- Ты хочешь на это посмотреть? -- Да, --
живо сказала я, желая отвлечь от себя их внимание.
-- А Ритими должна сопровождать тебя, куда бы ты ни пошла? -- спросила
женщина, когда Ритими вслед за мной поднялась из гамака.
-- Да, -- сказала я. -- Если бы не она, я не пришла бы в гости к вам в
шабоно. Ритими заботится обо мне с тех пор, как я пришла в лес.
Ритими одарила меня лучезарным взглядом, а я пожалела, что не сказала
ей чего-нибудь в этом роде раньше. До самого нашего ухода ни одна из женщин
Мокототери больше не оспаривала право собственности Ритими на меня.
А возле хижины мужчины расщепляли острыми палочками еще не
развернувшиеся бледно-желтые листья молодой пальмы ассаи. Завидев нас, один
из мужчин поднялся во весь рост. Вынув изо рта жвачку, он утер ладонью
капающую с подбородка слюну и приложил пальмовый лист к моей голове.
Улыбаясь, он показал на тонкие золотистые прожилки, едва заметные в свете
заходящего солнца. Он потрогал мои волосы, сунул жвачку обратно в рот и, ни
слова не говоря, продолжил свое занятие.
С наступлением темноты на деревенской площади разожгли костры.
Выстроившиеся с оружием в руках вокруг костров, мужчины Итикотери были
встречены хозяевами бурей приветственных криков. Пара за парой Итикотери
протанцевали вокруг поляны, замедляя темп перед каждой хижиной, чтобы все
могли налюбоваться их праздничным облачением и танцевальными па.
В последней паре танцевали Этева и Ирамамове. При виде их идеально
согласованных движений зрители взревели от восторга. Они не танцевали по
кругу вдоль хижин, а оставались вблизи костров, кружа и вращаясь с
нарастающей скоростью в ритме вспышек пламени. Резко остановившись, Этева и
Ирамамове взяли наизготовку луки и нацелили стрелы на мужчин Мокототери,
стоящих перед хижинами. Затем, громко расхохотавшись, оба возобновили танец
под неистовые восхищенные вопли зрителей.
Хозяева пригласили мужчин Итикотери отдохнуть в своих гамаках. Пока
подавалось угощение, на поляну ворвалась группа мужчин Мокототери. -- Хаии,
хаиии, хаииии, -- выкрикивали они, ритмично двигаясь под стук луков о стрелы
и со свистом размахивая пальмовыми листьями.
Я с трудом различала фигуры танцоров. Временами они, казалось,
сливались в единое целое, временами распадались. Из колыхания пальмовых
листьев выныривали в пляске то руки, то ноги. Черные, похожие вдали от света
костров на огромных крылатых птиц силуэты превращались в горящие медью
фигуры не то людей, не то птиц, когда их блестящие тела высвечивались в
пламени.
-- Мы хотим танцевать с вашими женщинами, -- потребовали Мокототери. И
не услышав ответа от Итикотери, стали над ними насмехаться: -- Да вы их
просто ревнуете.
Почему бы не позволить потанцевать вашим бедным женщинам? Вы что,
забыли, что у вас на празднике мы разрешали вам танцевать с нашими
женщинами? -- Кто хочет танцевать с Мокототери, пусть танцует! -- прокричал
Ирамамове и предупредил мужчин: -- Но вы не станете заставлять наших женщин
танцевать, если они не захотят.
-- Хаии, хаиии, хаииии. -- исступленно завопили мужчины, приглашая в
пляску и своих женщин, и женщин Итикотери.
-- А ты разве не хочешь потанцевать? -- спросила я Ритими. --И я с
тобой пойду.
-- Нет уж. Я не хочу потерять тебя в толпе, -- ответила она. -- Я не
хочу, чтобы кто-нибудь ударил тебя по голове.
-- Но это же было случайно. К тому же Мокототери не пляшут с горящими
головнями, -- сказала я. -- Что плохого они могут сделать пальмовыми
листьями? Ритими пожала плечами. -- Мой отец сказал, что Мокототери верить
нельзя.
-- Я думала, что к себе на праздник приглашают только друзей.
-- Врагов тоже, -- посмеиваясь, заметила Ритими. -- Праздники -- это
удобный случай выведать, что у людей на уме.
-- А Мокототери очень радушны, -- сказала я. -- Они нас так хорошо
накормили.
-- Они хорошо нас накормили, потому что не хотят, чтобы их называли
жадюгами, -- сказала Ритими. -- Но, как мой отец тебе уже говорил, ты еще
ничего не понимаешь. Ты явно не видишь, что происходит, если считаешь их
радушными людьми. -- Ритими, словно ребенка, шлепнула меня по затылку и
продолжала: -- Неужели ты не заметила, что наши мужчины не принимали сегодня
эпену! Неужели ты не заметила, что они все время настороже? Ничего такого я
не заметила и хотела было добавить, что как раз поведение Итикотери было не
особенно дружелюбным, но решила смолчать. В конце концов, как заметила
Ритими, я действительно не понимала, что происходит. Я стала наблюдать, как
шестеро мужчин Итикотери пляшут вокруг огней. В их движениях не было
привычного самозабвения, а глаза рыскали во все стороны, пристально следя за
тем, что творится вокруг. Остальные мужчины Итикотери не отдыхали в гамаках
хозяев, а стояли у хижин.
Пляска утратила для меня всякое очарование. Тени и голоса приобрели
иной оттенок. Ночь теперь казалась сгустившейся в зловещую тьму. Я принялась
есть поданное угощение. -- У этого мяса горьковатый привкус, -- заметила я,
опасаясь, не отравлено ли оно.
-- Оно горькое из-за мамукори, -- небрежно сказала Ритими. -- То место
обезьяны, куда попала отравленная стрела, не было как следует промыто.
Я тут же выплюнула мясо, причем не только из страха быть отравленной.
При одном воспоминании о варившейся в алюминиевом котле обезьяне и плавающем
на поверхности жире и обезьяньей шерсти, на меня накатила тошнота.
Ритими положила кусочек мяса обратно на мою тарелку из обломка
калабаша. -- Съешь, -- велела она. -- Оно не опасно, даже если горькое. Твое
тело привыкнет к яду.
Ты разве не знаешь, что отцы всегда дают сыновьям те куски, куда попала
стрела? Если во время набега их ранят отравленной стрелой, они не умрут,
потому что их тела уже привыкли к мамукори.
-- А я боюсь, что умру от отравленного мяса, не дождавшись, пока в меня
попадет отравленная стрела.
-- Нет. Никто не умирает, съев мамукори. -- Оно должно попасть через
кожу. -- Она взяла с моего калабаша изжеванную порцию, откусила кусочек, а
остаток воткнула в мой разинутый рот. С насмешливой улыбкой она поменялась
со мной тарелками. -- Я не хочу, чтобы ты подавилась, -- заявила она, доедая
обезьянью грудку с преувеличенным аппетитом. Все еще жуя, она предложила мне
взглянуть на круглолицую женщину, плясавшую у костра.
Я кивнула, хотя и не поняла, кого она имела в виду. У огня плясало
около десятка женщин. Все они были круглолицы, с темными раскосыми глазами,
с пышными телами, медово светившимися в отблесках пламени.
-- Это та самая, которая спала с Этевой во время нашего праздника, --
сказала Ритими. -- Я ее уже околдовала.
-- Когда же ты это сделала? -- Сегодня днем, -- тихонько сказала Ритими
и, хихикнув, удовлетворенно добавила: -- Я выдула око-шики, которую сорвала
у себя в огороде, на ее гамак.
-- А что, если в ее гамак сядет кто-нибудь другой? -- Это неважно.
Колдовство нанесет вред только ей одной, -- заверила меня Ритими.
Разузнать побольше о колдовстве у меня не было возможности, потому что
в этот момент пляска закончилась и усталые улыбающиеся танцоры разошлись по
хижинам поесть и передохнуть.
Собравшиеся возле нас у очага женщины были удивлены тем, что мы с
Ритими не танцевали. Пляска имела такое же значение, как и раскрашивание
тела пастой оното -- она сохраняла молодость и радость жизни.
Вскоре на поляну вышел вождь и громовым голосом объявил: -- Я хочу
послушать, как поют женщины Итикотери. Их голоса радуют мой слух. Я хочу,
чтобы наши женщины выучили их песни.
Женщины, посмеиваясь, стали подталкивать друг дружку. -- Иди ты,
Ритими, -- сказала одна из жен Ирамамове.
-- У тебя такой красивый голос.
Ритими не заставила просить себя дважды. -- Давайте все вместе, --
сказала она, поднимаясь.
Тишина воцарилась в шабоно, когда мы, обняв друг друга за талии, вышли
на середину поляны. Встав лицом к хижине вождя, Ритими запела чистым,
мелодичным голосом. Песни были очень короткие; две последние строчки мы
повторяли хором. Остальные женщины тоже пели, но вождь настоял, чтобы именно
Ритими повторила свои песни, особенно одну, пока ее не заучили его женщины.
Когда ветер веет в пальмовых листьях, Я вслушиваюсь в их грустный
шелест вместе с умолкшими лягушками.
В высоком небе смеются звезды, Но скрытые тучами, они проливают слезы
печали.
Вождь подошел к нам и, обратившись ко мне, сказал:--А теперь ты спой
нам что-нибудь.
-- Но я никаких песен не знаю, -- сказала я, не в силах подавить
смешок.
-- Должна же ты знать хоть какие-нибудь, -- настаивал вождь. -- Мне
рассказывали, как белые люди любят петь. У них даже есть поющие ящики.
Как говорил еще в третьем классе в Каракасе мой учитель музыки: мало
того что у меня отвратительный голос, мне еще и медведь на ухо наступил. Тем
не менее профессор Ханс -- он требовал, чтобы мы его так называли -- не
остался безучастным к моему страстному желанию петь.
Он разрешал мне оставаться в классе при условии, что я буду сидеть в
последнем ряду и петь очень тихо. Профессор Ханс не утруждал нас
религиозными и народными песнями, которые полагалось изучать по программе, а
учил нас петь аргентинские танго тридцатых годов. Этих песен я не забыла.
Окинув взглядом исполненные ожидания лица окружающих, я подошла ближе к
огню, прокашлялась и запела, не обращая внимания на то, что безбожно
перевираю мелодию. В какой-то момент я почувствовала, что очень точно
воспроизвожу ту страстную манеру, с какой профессор Ханс распевал эти танго.
Я прижала руки к груди и закрыла глаза, словно захваченная трагической
тоской каждой строчки.
Мои слушатели были потрясены. Мокототери и Итикотери вышли из хижин,
чтобы лучше видеть каждый мой жест.
Вождь долгое время смотрел на меня и наконец сказал: -- Наши женщины не
смогут научиться петь в такой странной манере.
Потом стали петь мужчины. Каждый певец выходил на середину поляны и
стоял там, обеими руками опираясь о лук. Иногда исполнителя сопровождал
друг, и тогда певец опирался рукой о плечо товарища. Особым успехом в тот
вечер пользовалась песня, спетая юношей Мокототери.
. Когда обезьяна прыгает с дерева на дерево, Я выпускаю в нее стрелу.
А вниз летят лишь зеленые листья.
Кружась, они ложатся у моих ног.
Мужчины Итикотери не ложились спать в свои гамаки, а беседовали и пели
с хозяевами всю ночь. Мы с женщинами и детьми спали в пустых хижинах у
главного входа шабоно.
Утром я досыта наелась ананасов и плодов папайи, которые принесла мне с
отцовски...
Продолжение на следующей странцие...
