Хайямы: -- Моя сестра говорила тебе, что
она шапори? -- Глаза Хайямы наполнились глубокой печалью, в уголках блеснули
слезы, но они так и не покатились по щекам, а затерялись в сеточке мелких
морщин.
-- Никогда не говорила, -- пробормотала я и улеглась в гамак. Свесив
ногу, я тоже стала раскачиваться вперед и назад, приноравливая свой ритм к
ритму Хайямы, чтобы узлы гамаков поскрипывали в унисон.
-- Моя сестра была шапори, -- сказала Хайяма после долгого молчания. --
Я не знаю, что с ней было после ухода из шабоно. Пока она была с нами, она
была почитаемым всеми шапори, но родив Милагроса, она утратила всякую силу.
-- Хайяма резко села. -- Его отец был белый.
Я прикрыла глаза, боясь, что они выдадут мое любопытство, и затаила
дыхание, чтобы ни малейший звук не прервал воспоминаний старухи. Нечего было
и думать о том, чтобы узнать, из каких краев был отец Милагроса.
Независимо от национальности, любой не-индеец именовался нам.
-- Отец Милагроса был белый, -- повторила Хайяма. -- Давным-давно,
когда мы жили ближе к большой реке, в нашей деревне поселился один напе.
Анхелика надеялась, что сможет заполучить его силу. А вместо этого
забеременела.
-- Почему же она не избавилась от ребенка? Морщинистое лицо Хайямы
расплылось в широкой улыбке. -- возможно, Анхелика была слишком уверена в
себе, -- пробормотала старуха. -- А может, надеялась, что, родив ребенка от
белого, она все равно останется шапори.
Рот Хайямы широко раскрылся в хохоте, обнажив желтоватые зубы. -- В
Милагросе нет ничего от белого, -- лукаво заметила она. -- Несмотря даже на
то, что Анхелика забрала его с собой. Несмотря на все то, чему он научился у
белых, Милагрос навсегда останется Итикотери. -- Глаза Хайямы светились
твердо и непреклонно, а лицо выдавало смутное затаенное торжество.
Мысль о том, что скоро придется возвращаться в миссию, наполнила меня
тревогой. Несколько раз со времени моей болезни я пыталась представить себе
возвращение в Каракас и Лос-Анжелес. Каково мне будет встретиться с родней и
друзьями? В такие моменты я точно знала, что никогда не уйду отсюда по
собственной воле.
-- Когда Милагрос отведет меня в миссию? -- спросила я.
-- Не думаю, чтобы Арасуве стал дожидаться Милагроса. Вождь не может
больше откладывать свой уход, -- сказала Хайяма. -- Тебя отведет Ирамамове.
-- Ирамамове! -- воскликнула я, не веря своим ушам. -- А почему не
Этева? Хайяма принялась терпеливо объяснять мне, что Ирамамове несколько раз
бывал в окрестностях миссии и знает дорогу лучше всякого другого Итикотери.
Существовала также вероятность того, что Этеву выследят охотники Мокототери,
и тогда его убьют, а меня похитят. -- С другой стороны, -- заверила меня
Хайяма, -- Ирамамове может сделаться в лесу невидимым.
-- Но я-то не могу! -- возразила я.
-- Тебя будут оберегать хекуры Ирамамове, -- убежденно заявила Хайяма.
Затем старуха тяжело поднялась, немного постояла, уперевшись руками в бедра,
взяла меня за руку и неторопливо повела к себе в хижину. -- Ирамамове уже
охранял тебя прежде, -- напомнила она, усаживаясь в свой гамак.
-- Да, -- согласилась я. -- Но я не могу отправиться в миссию без
Милагроса. Мне нужны сардины и сухари.
-- От этого добра тебя только стошнит, -- пренебрежительно сказала она
и пообещала, что по дороге мне голодать не придется, поскольку стрелы
Ирамамове добудут уйму дичи. К тому же она даст мне с собой полную корзину
бананов.
-- У меня не хватит сил тащить такой тяжелый груз, -- возразила я,
зная, что Ирамамове не понесет ничего, кроме лука и стрел.
Хайяма какое-то время разглядывала меня с мягкой улыбкой, потом
растянулась в гамаке, зевнула во весь рот и вскоре заснула.
Я вышла на поляну. Ватага ребятишек -- в основном девочек -- играла со
щенком. Каждая пыталась заставить щенка сосать из своих плоских сосков.
За исключением немногих стариков, лежащих в своих гамаках, да
нескольких женщин у очагов, в хижинах никого не было. Переходя от жилища к
жилищу, я думала, знают ли они, что мне приходит пора уходить. Какой-то
старик угостил меня своей табачной жвачкой. Я с улыбкой отказалась. "Как
можно отказываться от такого угощения?" -- казалось, говорили его глаза,
пока он запихивал жвачку на свое место между нижней губой и десной.
Ближе к вечеру я зашла в хижину Ирамамове. Его старшая жена, только что
вернувшись с реки, подвешивала к стропилам наполненные водой калабаши. Мы
подружились с той поры, как ее сын Шорове был посвящен в шапори, и много
предвечерних часов провели в разговорах о нем. Время от времени Шорове
возвращался в шабоно лечить людей от простуды, лихорадки и поноса. Он пел
заклинания к хекурам с не меньшим рвением и силой, чем более опытные шаманы.
Однако, по мнению Пуривариве, пройдет еще немало времени, прежде чем Шорове
сможет направлять своих духов чинить вред в селении врага. Только тогда он
будет считаться вполне оперившимся колдуном.
Жена Ирамамове налила в небольшой калабаш немного воды и добавила меду.
Я не сводила жадных глаз с вязкой массы, начиненной пчелами на разных
стадиях развития. Тщательно размешав все пальцем, она подала мне сосуд, и
причмокивая при каждом глотке, я выпила все до дна и вылизала донышко. -- До
чего же вкусно! воскликнула я. -- Наверняка это мед пчел амоши. Это была
нежалящая разновидность, которая очень ценилась за темный душистый мед.
Согласно улыбнувшись, жена Ирамамове дала мне знак сесть рядом с ней в
гамак и стала искать у меня на спине укусы москитов и блох. Обнаружив два
свежих укуса, она высосала из них яд. Свет, проникавший в хижину, потускнел.
Казалось, бесконечно много времени прошло после утреннего разговора с
Хайямой. И я сонно закрыла глаза.
Мне приснилось, что я с детьми на реке. Тысячи бабочек слетали с
деревьев, кружа в воздухе, словно осенние листья. Они садились на наши
волосы, лица, тела, покрывая нас зыбким золотым светом сумерек. Я горестно
смотрела на прощальные взмахи их крылышек, словно чьих-то нежных ручек. --
Не надо грустить, -- говорили дети. А я заглядывала в каждое лицо и целовала
смех на их губах.
Глава 24
Вместо привычного бамбукового ножа Ритими подстригла мне волосы острой
травинкой. Сосредоточенно хмурясь, она старательно подровняла концы волос по
всей окружности головы.
-- Не трогай тонзуру, -- сказала я, прикрыв макушку обеими руками. --
Там больно.
-- Не будь такой трусихой, -- рассмеялась Ритими. -- Не хочешь же ты
появиться в миссии, как дикарка.
Я не смогла втолковать ей, что буду очень курьезно выглядеть среди
белых с выбритым кружком на темени.
Ритими утверждала, что дело здесь не столько в эстетических
соображениях, сколько в чисто практических.
-- Вши, -- заметила она, -- больше всего любят это самое место.
Ирамамове наверняка не станет искать тебе вшей по вечерам.
-- Может быть, ты тогда обреешь мне голову наголо, -- предложила я. --
Это лучший способ от них избавиться.
Ритими посмотрела на меня с ужасом. -- Только очень больные люди бреют
себе голову. Ты же изуродуешь себя.
Согласно кивнув, я поручила себя ее заботам. Покончив с бритьем, она
натерла плешь пастой оното, потом очень аккуратно раскрасила мне лицо. Она
провела широкую прямую линию чуть ниже челки и волнистые линии по щекам,
расставив между ними ряды точек. -- Какая досада, что я не сделала тебе
проколов в носу и уголках рта сразу же, как ты к нам пришла, -- сказала она
разочарованно. Вынув тонкую отполированную палочку из ноздрей, она приложила
ее к моему носу. -- Как бы это было красиво, -- вздохнула она в комическом
отчаянии и принялась раскрашивать мне спину широкими полосами оното,
закруглявшимися ближе к ягодицам. Спереди, начав немного ниже грудей, она
провела волнистые линии до самых бедер. И наконец обвела мои коленки
широкими красными полосами. Глядя на мои ноги, можно было подумать, что я
хожу в носках.
Тутеми повязала мне на талии новенький хлопковый пояс так, чтобы
бахрома прикрывала лобок. Довольная моим внешним видом, она хлопнула в
ладоши и запрыгала на месте. -- Ах, еще уши! -- воскликнула она, дав знак
Ритими подать связку пушистых белых перьев, и привязала их к моим сережкам.
На предплечьях и под коленями Тутеми повязала красные хлопковые шнурки.
Обнимая за талию, Ритими повела меня от хижины к хижине, чтобы все
Итикотери могли мною полюбоваться. В последний раз я видела свое отражение в
блестящих глазах женщин и веселье в насмешливых улыбках мужчин. Старый
Камосиве, зевнув, потянулся так, что его костлявые руки чуть не выскочили из
суставов. Открыв свой единственный глаз, он стал пристально изучать мое
лицо, словно старался запомнить каждую черточку. Медленными осторожными
движениями он развязал мешочек, висевший у него на шее, и достал из него
подаренную мной жемчужину. -- Я буду думать о тебе, когда буду катать этот
камешек в ладонях.
Отказываясь поверить в то, что никогда больше нога моя не ступит сюда,
в шабоно, что никогда больше меня не разбудит смех ребятишек, забравшихся на
заре ко мне в гамак, я заплакала.
Прощания не было. Я просто пошла в лес следом за Ирамамове и Этевой.
Позади шли Ритими и Тутеми, будто бы выбравшись в лес за дровами. Целый день
мы молча шагали по тропе, делая лишь короткие остановки, чтобы перекусить.
Солнце уже опускалось за линию деревьев, когда мы остановились в густой
тени трех гигантских сейб. Они росли так близко друг от друга, что казались
одним деревом.
Ритими отвязала корзину, которую несла вместо меня. В ней были бананы,
жареное обезьянье мясо, калабаш с медом, несколько пустых сосудов, мой гамак
и рюкзак, в котором лежали джинсы и рваная майка.
-- Тебя не станет одолевать грусть, если всякий раз после купания в
реке ты будешь раскрашивать себе тело пастой оното, -- сказала Ритими,
повязывая мне на пояс маленький калабаш, отполированный листьями. Белый и
гладкий, он висел у меня на поясе, как огромная слеза.
Лес, три улыбающихся лица -- все поплыло передо мной. Не говоря ни
слова, Ритими первая направилась в заросли. Только Этева обернулся перед
тем, как растаять в сумраке. Лицо его осветила улыбка, и он взмахнул мне
рукой, как это часто у него на глазах делал, прощаясь, Милагрос.
А я полностью отдалась воцарившейся во мне пустоте.
Легче от этого не стало, наоборот, меня лишь еще сильнее охватило
уныние. И все же, чувствуя себя совершенно несчастной, я как-то странно
осознавала присутствие этих трех сейб. Словно во сне, я узнала эти деревья.
Когда-то я уже была на этом самом месте. И Милагрос сидел передо мной на
корточках и бесстрастно смотрел, как дождь смывает пепел Анхелики с моего
лица и тела. Сегодня на том же месте сидел Ирамамове и смотрел, как слезы
безудержно катятся по моим щекам.
-- Вот здесь я впервые встретила Ритими, Тутеми и Этеву, -- сказала я,
только теперь поняв, что Ритими намеренно пошла провожать меня так далеко. Я
поняла все, что осталось недосказанным, поняла, как глубоки были ее чувства.
Она вернула мне корзину и калабаш, -- две вещи, которые я несла в тот
далекий день. Только теперь в сосуде был не пепел, а оното, символ жизни и
счастья. Тихое одиночество, смиренное и безропотное, заполонило мое сердце.
Осторожно, чтобы не смазать раскраску с лица, я отерла слезы.
-- Может быть, Ритими еще когда-нибудь найдет тебя на этом же месте, --
сказал Ирамамове, и его обычно суровое лицо смягчилось в мимолетной улыбке.
-- Пройдем-ка еще немного до ночлега. -- И взяв тяжелую банановую гроздь из
моей ...
Продолжение на следующей странцие...
