я с
ними как надо. Разве они не раскрыли свои планы? Арасуве очень рад, что они
провалились.
Ритими заметила, что все трое, возможно, пробудут какое-то время у
Итикотери, особенно если они подозревают о вероятности набега на их деревню
со стороны ее соплеменников. Еще со времен ее деда и прадеда, а то и раньше,
два эти шабоно устраивают набеги друг на друга. Ритими притянула мою голову
к себе и прошептала на ухо: -- Этева давно уже мечтает отомстить этим
Мокототери.
-- Этева! Но он же был так рад пойти к ним на праздник, -- изумилась я.
-- Мне казалось, он хорошо к ним относится. Арасуве, я знаю, считает их
вероломной публикой, и даже Ирамамове. Но Этева! Он ведь с таким
удовольствие пел и плясал у них на празднике.
-- Я тебе уже говорила, что на праздники ходят не только петь и
плясать, но и выведать чужие планы, -- прошептала Ритими и с серьезным видом
добавила: -- Этева хочет, чтобы его враг думал, будто он не собирается
мстить за отца.
-- Мокототери убили его отца? Ритими прикрыла мне ладонью рот. -- Давай
не будем об этом говорить. Вспоминать человека, убитого во время набега, --
это не к добру.
-- А что, разве готовится набег? -- успела я спросить, прежде чем
Ритими заткнула мне рот печеным бананом.
Она только улыбнулась и ничего не ответила. При одной мысли о набеге
мне стало не по себе, и я чуть не подавилась этим бананом. До сей поры
набеги представлялись мне чем-то ушедшим в далекое прошлое. Несколько раз я
расспрашивала о них Милагроса, но тот отделывался туманными фразами. И
только теперь я подумала, что в голосе Милагроса звучал оттенок сожаления,
когда он говорил, что миссионерам удалось положить конец междеревенским
распрям.
-- Что, готовится набег? -- спросила я вошедшего в хижину Этеву.
Он посмотрел на меня, сурово нахмурив брови. -- Нечего женщинам
задавать такие вопросы.
Глава 20
Уже начинало темнеть, когда в шабоно явился Пуривариве. Я не видела его
со времени своей болезни, с той самой ночи, когда он стоял посреди поляны с
руками, с мольбой распахнутыми во тьму. От Милагроса я узнала что шесть дней
и ночей подряд старый шапори принимал эпену. Старик чуть не сломался под
бременем духов, которых призвал в свою грудь, но продолжал упорно молить их
о моем исцелении от приступа тропической лихорадки.
Ритими особо отметила, что главная трудность с моим исцелением
заключалась в том, что хекуры не любят, когда их призывают в сезон дождей.
-- Тебя спасла только хекура колибри, -- объясняла она. -- Дух колибри, хоть
и маленький, но могущественный. Искусный шапори призывает его как крайнее
средство.
Я без всякого энтузиазма выслушала заверения обнимавшей меня за шею
Ритими насчет того, что случись мне умереть, моя душа не отправилась бы
скитаться по лесу, а мирно вознеслась бы в Дом Грома, ибо тело мое было бы
сожжено, а истолченные в порошок кости съела бы она и вся ее родня.
Я вышла на поляну к Пуривариве и, присев рядом с ним, сказала: -- Я уже
выздоровела.
Он поднял на меня мутные, почти сонные глаза и погладил по голове. Его
темная маленькая ладонь двигалась проворно и легко, хотя казалась тяжелой и
неповоротливой. Едва заметная тень нежности смягчила его черты, но он не
произнес ни слова. Интересно, подумала я, знает ли он, что во время болезни
я почувствовала, как клюв колибри рассекает мне грудь. Об этом я не
рассказывала никому.
Вокруг Пуривариве собралась группа мужчин с лицами и телами,
раскрашенными черной краской. Они вдули друг другу в нос эпену и стали
слушать его заклинания, которыми он молил хекур покинуть свои убежища в
горах. В слабом свете очагов черные мужские фигуры все больше походили на
тени. Они тихо вторили песнопениям шамана. Во все убыстряющемся темпе
невнятной скороговорки постепенно нарастала мощь и угроза, и я
почувствовала, как по спине у меня пробежал холодок.
Вернувшись в хижину, я спросила Ритими, что это за обряд исполняют
мужчины.
-- Они направляют хекур в деревню Мокототери убивать врагов.
-- И враги действительно умрут? Подтянув коленки, она вперила
задумчивый взгляд в кромешную черноту безлунного и беззвездного неба над
пальмовой крышей и тихо сказала: -- Умрут.
В полной уверенности, что настоящего набега так и не будет, я засыпала
и просыпалась под пение заклинаний. Я не столько слышала, сколько зримо
представляла себе звуковые образы, которые взлетали и падали, уносясь с
дымом очагов.
Прошло несколько часов. Я поднялась и села у хижины. Почти все мужчины
разошлись по своим гамакам. На поляне осталось лишь десять человек, в том
числе Этева. Закрыв глаза, они вторили песне Пуривариве. В пропитанном
сыростью воздухе слова доносились четко и внятно: Следуй за мной, следуй за
моим видением.
Следуй за мной над вершинами деревьев.
Взгляни на птиц и мотыльков; таких красок ты никогда не увидишь на
земле.
Я возношусь на небеса к самому Солнцу.
Песню шапори внезапно прервал один из мужчин. С криком: -- Меня ударило
солнце -- жжет глаза! -- он вскочил и беспомощно оглянулся в темноте. Ноги
его подкосились, и он с глухим ударом рухнул на землю. Никто словно ничего и
не заметил.
Голос Пуривариве звучал все требовательнее, словно в стремлении
возвысить всех мужчин до представленного им образа. Он снова и снова
повторял свою песню тем, кто еще оставался рядом. Чтобы мужчины не заплутали
в тумане своих видений, он предупредил их, что на пути к Солнцу в лесных
дебрях и сплетении корней их подстерегают острые копья бамбуковых листьев и
ядовитые змеи. Но больше всего он убеждал мужчин не впадать в сонное
забытье, а шагнуть из тьмы ночи в белую тьму солнца. Он обещал им, что их
тела пропитаются жаром хекур, & глаза их засияют драгоценным солнечным
светом.
Я просидела у хижины до тех пор, пока заря не стерла с земли остатки
сумерек, и в надежде обнаружить какое-нибудь явное свидетельство их
путешествия к Солнцу, стала переходить от одного мужчины к другому,
пристально вглядываясь в их лица.
Пуривариве провожал меня полными любопытства глазами и с насмешливой
улыбкой на изрезанном морщинами лице.
-- Ты не найдешь видимых следов того, что они летали к Солнцу, --
сказал он, словно читая мои мысли. -- Глаза их тусклы и красны от бессонной
ночи, -- добавил он, указывая на мужчин, тупо уставившихся в пустоту и
совершенно безразличных к моему присутствию. -- Драгоценный свет, отражение
которого ты ищешь в их зрачках, сияет теперь у них внутри. И видят его
только они сами.
И не дав мне спросить о его путешествии к Солнцу, он вышел из шабоно и
скрылся в лесу.
В последовавшие за этим дни в деревне воцарилось мрачное тягостное
настроение. Поначалу я лишь смутно чувствовала, а затем уже не могла
отделаться от уверенности, что от меня намеренно скрывают приближение
некоего события. Я стала угрюмой, замкнутой и раздражительной. Пытаясь
перебороть ощущение отчужденности, я старалась скрыть свои дурные
предчувствия, но меня словно осаждали некие не поддающиеся определению силы.
Если я спрашивала Ритими или любую другую женщину, не надвигаются ли
какие-то перемены, они даже не реагировали на мой вопрос и вместо этого
затевали разговор о каком-нибудь дурацком случае в надежде меня рассмешить.
-- На нас готовится набег? -- наконец спросила я у Арасуве в один
прекрасный день.
Он повернул ко мне озабоченное лицо, словно пытался, но не мог
разобрать мои слова.
Я сконфузилась, разнервничалась и чуть не заплакала.
Я сказала ему, что не такая уж я дура, чтобы не замечать, что мужчины
постоянно находятся в боевой готовности, а женщины боятся ходить одни на
огороды или рыбную ловлю.
-- Почему никто мне не может сказать, что происходит? -- выкрикнула я.
-- А ничего такого и не происходит, -- спокойно ответил Арасуве и,
закинув руки за голову, поудобнее растянулся в гамаке. Он тоже заговорил на
совершенно постороннюю тему, то и дело посмеиваясь по ходу рассказа. Но меня
это не успокоило. Я не стала смеяться вместе с ним, не стала даже слушать
его слов и, к его полному изумлению, сердито потопала в свою хижину.
Целыми днями я чувствовала себя несчастной, то обижаясь на всех, то
жалея себя. Я стала плохо спать. Я постоянно твердила себе, что ко мне,
полностью принявшей новый образ жизни, ни с того ни с сего стали относиться
как к чужой. Я злилась и считала себя обманутой. Я не могла смириться с тем,
что Арасуве не захотел доверить мне свою тайну. Даже Ритими не проявляла
особой охоты меня успокоить. Я страстно желала, чтобы здесь оказался
Милагрос.
Уж он бы наверняка развеял все мои тревоги. Уж он бы все мне рассказал.
Однажды ночью, когда я еще не совсем впала в сонное забытье, а витала
где-то между сном и явью, на меня обрушилось внезапное озарение. И пришло
оно не в словах, но преобразилось в целую последовательность мыслей и
воспоминаний, вспыхивавших передо мной яркими образами, и все вдруг
предстало в истинном свете.
Меня охватило ликование. Я расхохоталась с облегчением, переросшим в
настоящее веселье. Я слышала, как мой смех эхом разносится по всем хижинам.
Сев в гамаке, я увидела, что почти все Итикотери хохочут вместе со мной.
Арасуве присел у моего гамака.
-- Тебя не свели с ума лесные духи? -- спросил он, взяв мою голову в
ладони.
-- Свели, -- все еще смеясь, ответила я и заглянула в его глаза; они
блестели в темноте. Я обвела глазами Ритими, Тутеми и Этеву, стоявших возле
Арасуве с заспанными любопытными лицами, раскрасневшимися от смеха.
Из меня бесконечным потоком полились слова, громоздясь друг на дружку с
поразительной быстротой. Я заговорила по-испански, и не потому что хотела
что-то скрыть, а потому что на их языке мои объяснения не имели бы никакого
смысла. Арасуве и все остальные слушали так, словно все понимали, словно
чувствовали, как мне необходимо избавиться от царившего во мне смятения.
А я, наконец, осознала, что для них я и есть чужачка, и мои требования
быть в курсе таких дел, о которых Итикотери не говорят даже в своем кругу,
были вызваны только моим повышенным самомнением. И уж в совершенно несносное
существо превратила меня мысль о том, что меня оставляют в стороне, не
подпускают к чему-то такому, что я имею полное право знать. Это свое право
знать я не подвергала ни малейшему сомнению, и это делало меня несчастной,
лишало всех тех радостей, которыми я так дорожила прежде. Угрюмость и
подавленность находились не вне, а внутри меня и как-то передавались в
шабоно и к его жителям.
Мозолистая ладонь Арасуве легла на мою тонзуру. Я нисколько не
стыдилась своих чувств и с радостью поняла, что только я сама могу возродить
ощущение чуда и волшебства от пребывания в другом мире.
-- Вдуй-ка мне в нос эпену, -- велел Арасуве Этеве. -- Я хочу
убедиться, что злые духи не тронут Белую Девушку.
Я услышала бормотание, тихий ропот голосов, приглушенный смех, и под
монотонное пение Арасуве погрузилась в спокойный сон, как не спала уже много
дней. Маленькая Тешома, которая уже давненько не забиралась ко мне в гамак,
разбудила меня на рассвете. -- Я слышала, как ты смеялась вчера среди ночи,
-- сказала она, уютно прижимаясь ко мне. -- Ты не смеялась так давно, и я
боялась, что ты больше никогда не засмеешься.
Я заглянула в ее блестящие глазенки, словно могла найти в них ответ,
который позволил бы мне в будущем избавляться с помощью смеха о...
Продолжение на следующей странцие...
