тевы, лежащая на мне, открыла глаза и,
пододвинув свое лицо к моему, начала моргать густыми ресницами напротив
моих.
-- Разве ты не хочешь вставать? -- спросила малышка, запуская свой
палец в мои волосы. -- Бананы готовы.
Мне не хотелось покидать теплый гамак.
-- Интересно, сколько месяцев я провела здесь? -- спросила я.
-- Много, -- в унисон ответило три голоса.
Я не удержалась от улыбки. В ответе слышалось звучание более трех
голосов.
-- Да, много месяцев, -- тихо произнесла я.
-- Ребенок Тутеми еще спал у нее в животе, когда ты пришла, --
прошептала Тешома, приютившись напротив меня.
Я не то чтобы перестала отдавать себе отчет о времени, но дни, недели и
месяцы потеряли свои четкие границы.
Только настоящее имело здесь значение. Для этих людей важно было лишь
то, что происходило каждый день среди зеленых покровов леса. Вчера и завтра,
говорили они, так же неопределенны, как и мимолетные сны, хрупкие, как
паутина, которая заметна лишь когда луч света проникает сквозь листву.
В течение нескольких первых недель отсчет времени был у меня навязчивой
идеей. Я не снимала самозаводящиеся часы днем и ночью и записывала в дневник
каждый восход солнца, как будто от этого зависело мое существование. Я не
могу точно определить, когда именно во мне произошло странное коренное
изменение. Но верю, что все это началось даже до того, как я приехала в
поселение Итикотери, -- в маленьком городке восточной Венесуэлы, где я
изучала целительские практики.
После транскрибирования, перевода и анализа многочисленных
магнитофонных записей и сотен страниц заметок, собранных в течение многих
месяцев работы с тремя целителями в районе Барловенто, я начала серьезно
сомневаться в целях и обоснованности моих исследований. Все попытки впихнуть
информацию в имеющие смысл теоретические рамки оказались бесплодными, потому
что материал изобиловал противоречиями и несоответствиями.
Основной смысл моей работы был в том, чтобы определить значение,
которое целительские практики имеют для самих целителей и для их пациентов в
контексте повседневной деятельности. Особый интерес представляло
исследование того, как социальные условия в терминах здоровья и болезни
отражались на их совместной деятельности.
Я убедилась, что необходимо овладеть особой манерой, при помощи которой
целители относятся друг к другу и к своим знаниям; только таким образом я
смогу ориентироваться в их социуме и внутри их собственной системы
интерпретаций. И тогда отчет превратился бы в систему, которой я могла бы
оперировать, не налагая собственный культурный опыт.
Занимаясь этой работой, я жила в доме доньи Мерседес, одной из трех
целителей, с которыми работала. Я не только записывала на магнитофон,
наблюдала и интервьюировала целителей и их многочисленных пациентов, но
также принимала участие в лечебных сеансах, полностью погружаясь в новую
обстановку.
Но несмотря на все свои усилия, я день за днем сталкивалась с вопиющим
несоответствием их лечебных практик с их собственным толкованием этих
практик.
Донья Мерседес смеялась над моим замешательством и считала его
следствием недостатка гибкости в принятии изменений и новшеств.
-- Ты уверена, что я говорила это? -- спросила она после прослушивания
одной из записей по моему настоянию.
-- Ну не я же! -- едко заметила я и начала читать свои заметки,
надеясь, что она осознает противоречивость информации, которую мне дает.
-- Это прекрасные звуки, -- сказала донья Мерседес, прерывая мое
чтение. -- И ты действительно имеешь в виду меня? Ты сделала из меня
настоящего гения. Прочти мне заметки о твоих сеансах с Рафаэлем и Серафино.
Так звали двух других целителей, с которыми я работала.
Я сделала, как она просила, потом перемотала пленку и прослушала запись
еще раз, надеясь, что это поможет мне разобраться с противоречивой
информацией. Однако донью Мерседес абсолютно не интересовало то, что она
сказала месяц назад. Для нее это было чем-то давно прошедшим, и поэтому не
имело значения. Она бесцеремонно дала мне понять, что магнитофон ошибся,
записав нечто, чего она не говорила.
-- Если я действительно сказала все это, то это твоих рук дело. Всякий
раз, когда ты спрашиваешь меня о целительстве, я начинаю говорить, не зная
заранее, о чем.
Именно ты всегда помещаешь слова в мой рот. Если знаешь как лечить,
тебе не нужно суетиться, делая записи или разговаривая об этом. Тебе нужно
только делать это.
Я не могла согласиться с тем, что моя работа бесполезна, и решила
познакомиться с двумя другими целителями.
К моему огромному разочарованию, это совершенно не помогло мне. Они
подтвердили все несоответствия и описали их еще более явно, чем донья
Мерседес.
Теперь, когда прошло много времени, мне кажется смешным все это
беспокойство по поводу моих неудач.
Однажды в приступе гнева я спровоцировала донью Мерседес сжечь все мои
заметки. Она охотно согласилась и, сжигая лист за листом, зажгла одно из
кадил у статуи Девы Марии на алтаре в ее рабочей комнате.
-- Я действительно не могу понять, почему ты так огорчилась из-за того,
что сказала твоя машина и что -- я, -- заметила донья Мерседес, зажигая
второе кадило на алтаре. -- Какая разница в том, что делаю я сейчас и что
делала несколько месяцев назад? Единственное, что имеет смысл, это то, что
больные выздоровели. Несколько лет тому назад сюда приезжали психолог и
социолог. Они записали все, что я сказала, на такую же машину, как у тебя. Я
полагаю, их машина была лучше: она была намного больше. Они пробыли здесь
всего неделю. По полученной информации они написали книгу о целительстве.
-- Знаю я эту книгу, -- огрызнулась я. --И не думаю, что это настоящее
исследование. Оно примитивно, поверхностно и неверно истолковано.
Донья Мерседес лукаво посмотрела на меня, в ее взгляде читалась смесь
сострадания и мольбы. Я молча смотрела на последнюю страницу, превращающуюся
в пепел, но не беспокоилась о том, что она сделала; у меня был еще
английский перевод записей и заметок. Она встала со своего стула и села
рядом со мной на деревянной скамье.
-- Ты очень скоро почувствуешь, какой тяжкий груз свалился с твоих
плеч, -- утешила меня она.
Я была вынуждена пуститься в многословное объяснение, касающееся
важности изучения незападных лечебных практик. Донья Мерседес внимательно
слушала с неискренней улыбкой на лице.
-- На твоем месте, -- посоветовала она, -- я бы приняла предложение
твоих друзей поехать на охоту на реку Ориноко. Я думаю, ты не пожалеешь об
этом.
Несмотря на то, что мне хотелось вернуться в ЛосАнжелес как можно
скорее, чтобы закончить работу, я серьезно обдумывала приглашение моего
друга отправиться в двухнедельную поездку в джунгли. Охота меня не
интересовала, но я верила, что может предоставиться возможность встречи с
шаманом или посещения целительской церемонии при помощи одного индейского
гида, которого мой друг планировал нанять по прибытии в католическую миссию,
бывшую последним оплотом цивилизации.
-- Я думаю, мне стоит поехать, -- сказала я донье Мерседес. -- Может
быть, я встречу великого индейского целителя, который расскажет мне то, чего
не знаешь даже ты.
-- Я уверена, ты услышишь множество интересных вещей, -- засмеялась
донья Мерседес. -- Но не спеши их записывать, там тебе не следует делать
никаких исследований.
-- В самом деле? Откуда ты это знаешь? -- Вспомни, я -- bruja, --
сказала она, потрепав меня по щеке.
Ее глаза были полны невыразимой доброты.
-- И не беспокойся о твоих английских записях, спрятанных в столе. К
тому времени, когда ты вернешься, они тебе уже не будут нужны.
Глава 2
Неделю спустя я вместе со своим другом летела в маленьком самолете в
одну из католических миссий в верхнем течении Ориноко. Там мы должны были
встретиться с остальными членами группы, которые несколькими днями раньше
тронулись в путь на лодке с охотничьим снаряжением и запасом продуктов,
достаточным для двухнедельного пребывания в джунглях.
Мой друг жаждал показать мне все прелести мутного и бурного Ориноко. Он
отважно и мастерски маневрировал своим самолетиком. В какой-то момент мы так
низко пролетели над поверхностью воды, что распугали аллигаторов, нежившихся
под солнышком на песчаной отмели. В следующее мгновение мы уже были высоко в
воздухе над бескрайним непроходимым лесом. Не успевала я перевести дух, как
он снова пикировал, причем так низко, что мы могли разглядеть черепах,
гревшихся на древесных стволах у речных берегов.
Меня трясло от тошноты и головокружения, когда мы наконец приземлились
на небольшой площадке рядом с возделанными полями миссии. Нас радушно
встретили отец Кориолано, священник, возглавлявший миссию, остальные члены
группы, прибывшие днем раньше, и несколько индейцев, которые, возбужденно
галдя и толкаясь, пытались забраться в маленький самолетик.
Отец Кориолано повел нас мимо посевов маиса, маниоки, банановых и
тростниковых плантаций. Это был тощий, длиннорукий и коротконогий человек.
Под тяжелыми бровями прятались глубоко сидящие глаза, а все лицо покрывала
густая, давно не стриженная борода. С его черной сутаной явно не вязалась
потрепанная соломенная шляпа, которую он постоянно сдвигал на затылок, чтобы
дать ветерку подсушить вспотевший лоб.
Пока мы дошли до грубо сколоченного причала из вбитых в илистый берег
свай, к которому была привязана лодка, одежда влажно облепила мое тело.
Здесь мы остановились, и отец Кориолано заговорил о нашем завтрашнем
отъезде. А меня окружила группа индейских женщин, не говоривших ни слова,
лишь робко мне улыбавшихся. Их мешковатые платья задирались спереди и
обвисали сзади, так что можно было подумать, что все они беременны.
Среди них была одна старушка, такая маленькая и сморщенная, что
походила на старого ребенка. Она не улыбалась, как другие. В глазах
старушки, протянувшей мне руку, стояла немая мольба. Я испытала какое-то
странное чувство, увидев ее полные слез глаза; я не хотела, чтобы они
покатились по ее щекам цвета глины. Я подала ей руку. С довольной улыбкой
она повела меня к фруктовым деревьям, окружавшим длинное одноэтажное здание
миссии.
В тени широкого навеса, как бы продолжавшего шиферную крышу, сидели на
корточках несколько стариков с эмалированными жестяными кружками в дрожащих
руках. Все они были в одежде цвета хаки, их лица наполовину скрывали
пропотевшие соломенные шляпы.
Они смеялись и болтали высокими визгливыми голосами, причмокивая над
кофе, щедро сдобренным ромом. На плечах одного из них восседала пара
крикливых попугаев с яркими подрезанными крыльями.
Я не разглядела ни лиц этих людей, ни цвет их кожи.
Говорили они вроде бы по-испански, но я их не понимала.
-- Кто эти люди, индейцы? -- спросила я старуху, когда та привела меня
в комнатушку в дальней части одного из окружавших миссию домов.
Старушка рассмеялась. Она направила на меня спокойный взгляд глаз, еле
видных сквозь узкие щелочки век.
-- Это racionales. Тех, кто не индейцы, называют racionales, --
повторила она. -- Эти старики здесь уже очень давно. Они приходили сюда
искать золото и алмазы.
-- Нашли что-нибудь? -- Многие нашли.
-- Почему же они все еще здесь? -- Это те, кто не может вернуться туда,
откуда пришли,-- сказала она, положив костлявые руки мне на плечи.
Меня не удивил этот жест. В ее при...
Продолжение на следующей странцие...
