косновении было столько сердечности и
нежности. Я просто подумала, что она немного не в себе.
-- Они потеряли в лесу свои души.
Глаза старухи расширились; они были цвета табачных листьев.
Не зная, что сказать, я отвела глаза от ее пристального взгляда и
осмотрела комнату. Покрывавшая стены голубая краска выгорела на солнце и
слущивалась от сырости. Возле узкого окна стояла грубо сколоченная
деревянная кровать. Она походила на огромную колыбель, затянутую
противомоскитной сеткой. Чем дольше я на нее смотрела, тем больше она
напоминала клетку, в которую можно попасть, лишь подняв тяжелый затянутый
сеткой колпак.
-- Меня зовут Анхелика,-- сказала старуха, не сводя с меня внимательных
глаз. -- Это все, что ты с собой привезла?-- спросила она, снимая у меня со
спины оранжевый рюкзак.
В немом изумлении я смотрела, как она достает оттуда мое белье, пару
джинсов и длинную майку.
-- Это все, что понадобится мне на две недели,-- сказала я, указывая на
фотоаппарат и туалетный набор на дне рюкзака.
Она осторожно вынула фотоаппарат, расстегнула пластиковую косметичку и
вытряхнула ее содержимое на пол. Там был гребень, маникюрные ножницы, зубная
паста и щетка, флакончик шампуня и кусок мыла. Удивленно покачав головой,
она вывернула рюкзак наизнанку и рассеянным жестом убрала прилипшую ко лбу
прядь темных волос. В глазах ее промелькнуло какое-то смутное воспоминание,
а лицо сморщилось в улыбке. Она снова уложила все в рюкзак и, ни слова не
говоря, отвела меня обратно к друзьям.
После того как вся миссия погрузилась в тишину и мрак, я еще долго не
спала, прислушиваясь к незнакомым ночным звукам, доносившимся через
раскрытое окно. Не знаю, то ли из-за усталости, то ли из-за пронизывающей
всю миссию атмосферы покоя, но в тот вечер, перед тем как заснуть, я решила
не ехать с друзьями в охотничью экспедицию. Вместо этого я собралась
провести две недели в миссии. Никто, к счастью, не возражал. Напротив, все,
кажется, почувствовали облегчение. Не говоря этого вслух, кое-кто из моих
друзей считал, что человеку, не умеющему обращаться с ружьем, на охоте
делать нечего.
Я завороженно смотрела, как прозрачная синева воздуха растворяет ночные
тени. По всему небу разливался этот мягкий оттенок, выявляя очертания ветвей
и листвы, качающейся на ветерке у моего окна. Одинокий крик обезьяны-ревуна
был последним, что я услышала, прежде чем провалиться в глубокий сон.
-- Стало быть, вы антрополог,-- сказал на следующий день за ланчем отец
Кориолано. -- Все антропологи, которых мне доводилось видеть до сих пор,
были нагружены звукозаписывающей и снимающей аппаратурой и еще Бог весть
какой всячиной. -- Он предложил мне еще порцию запеченной рыбы и кукурузы в
тесте. -- Вас интересуют индейцы? Я объяснила ему, чем занималась в
Барловенто, упомянув и те трудности, с которыми столкнулась при получении
данных.
-- Пока я здесь, я хотела бы увидеть несколько сеансов исцеления.
-- Боюсь, что здесь вы вряд ли что-нибудь такое увидите, -- сказал отец
Кориолано, выбирая застрявшие в бороде крошки маниоковой лепешки. -- У нас
тут хорошо оборудованный диспансер. Индейцы издалека приводят сюда больных.
Но я, возможно, смогу устроить вам посещение какой-нибудь деревни
поблизости, где вы могли бы повидать шамана.
-- Если такое возможно, я была бы вам очень признательна, -- сказала я.
-- Не могу сказать, что я приехала сюда заниматься работой в поле, но
увидеть шамана было бы интересно.
-- Не очень-то вы похожи на антрополога. -- Густые брови отца Кориолано
поднялись и сдвинулись. -- Конечно, большинство тех, кого я встречал, были
мужчины, но было и несколько женщин. -- Он почесал голову. -- Вы как-то не
соответствуете моему представлению о женщине-антропологе.
-- Не можем же мы все быть похожими друг на друга,-- легким тоном
сказала я, подумывая, кого это он мог встретить.
-- Пожалуй, верно,-- сказал он застенчиво. -- Я просто хочу сказать,
что на вид вы не совсем взрослая. Сегодня утром после того, как уехали ваши
друзья, разные люди спрашивали меня, почему они оставили ребенка у меня.
Eго глаза живо засветились, когда он стал подтрунивать над индейцами,
ожидающими, что взрослый белый непременно должен превосходить их ростом.
-- Особенно когда у них светлые волосы и голубые глаза,-- сказал он. --
Считается, что они-то должны быть настоящими великанами.
В эту ночь в моей затянутой сеткой колыбели мне привиделся жуткий
кошмар. Мне приснилось, будто ее крышка намертво прибита гвоздями. Все мои
попытки вырваться на свободу разбивались о плотно пригнанную крышку. Меня
охватила паника. Я закричала и стала трясти раму, пока вся эта хитроумная
конструкция не опрокинулась вверх дном. Все еще в полусне я лежала на полу,
голова моя покоилась на обвисшей груди старухи.
Какое-то время я не могла вспомнить, где я. Детский страх заставил меня
теснее прижаться к старой индеанке, я знала, что здесь я в безопасности.
Старуха растирала мне макушку и нашептывала на ухо непонятные слова,
пока я окончательно не проснулась.
Уверенность и покой вернулись ко мне от ее прикосновения и непривычного
гнусавого голоса. Это чувство не поддавалось разумному объяснению, но было в
ней нечто такое, что заставляло меня прижиматься к ней. Она отвела меня в
свою комнатушку за кухней. Я улеглась рядом с ней в привязанном к двум
столбам тяжелом гамаке. Чувствуя оберегающее присутствие этой странной
старой женщины, я без всякого страха закрыла глаза. Слабое биение ее сердца
и капли воды, просачивающейся сквозь глиняный жбан, увели меня в сон.
-- Тебе намного лучше будет спать здесь,-- сказала на другое утро
старуха, подвешивая мой хлопчатобумажный гамак рядом со своим.
С того дня Анхелика не отходила от меня ни на шаг.
Большую часть времени мы проводили у реки, болтая и купаясь у самого
берега, где красно-серый песок напоминал золу, смешанную с кровью. В полном
умиротворении я часами наблюдала за тем, как индеанки стирают одежду, и
слушала рассказы Анхелики о былых временах. Словно бредущие по небу облака,
ее слова сливались с образами женщин, полощущих белье и раскладывающих его
на камнях для просушки.
В отличие от большинства индейцев в миссии, Анхелика не принадлежала к
племени Макиритаре. Совсем молоденькой ее выдали за мужчину из этого
племени. Она любила повторять, что он хорошо с ней обращался. Она быстро
усвоила их обычаи, которые не особенно отличались от обычаев ее народа. А
еще она побывала в городе. Она так и не сказала мне, в каком именно. Не
сказала она и своего индейского имени, которого, согласно обычаям ее народа,
нельзя было произносить вслух.
Стоило ей заговорить о прошлом, как ее голос обретал непривычное для
моих ушей звучание. Она начинала гнусавить и часто переходила с испанского
языка на родной, путая место и время событий. Нередко она останавливалась
посреди фразы; лишь несколько часов спустя, а то и на другой день она
возобновляла разговор с того самого места, на котором остановилась, словно
беседа в такой манере была самым обычным делом на свете.
-- Я отведу тебя к моему народу, -- сказала Анхелика как-то после
полудня, взглянув на меня с мимолетной улыбкой. Я почувствовала, что она
готова сказать больше, и подумала, не знает ли она, что отец Кориолано
договорился с мистером Бартом, чтобы тот взял меня с собой в ближайшую
деревню Макиритаре.
Мистер Барт был американским старателем, который больше двадцати лет
провел в венесуэльских джунглях. Он жил ниже по течению с женой-индеанкой и
по вечерам частенько по собственной инициативе захаживал в миссию на ужин.
Хотя желания возвращаться в Штаты у него не было, он с огромным
удовольствием слушал рассказы о них.
-- Я отведу тебя к моему народу, -- повторила Анхелика. -- Туда много
дней пути. Милагрос поведет нас через джунгли.
-- Кто такой Милагрос? -- Индеец, как и я. Он хорошо говорит
по-испански. -- Анхелика с явным ликованием потерла руки. -- Он должен был
быть проводником у твоих друзей, но решил остаться.
Теперь я знаю, почему.
В голосе Анхелики была странная глубина; глаза ее блестели, и снова,
как в день приезда, мне показалось, что она немного не в себе.
-- Он с самого начала знал, что понадобится нам как проводник,--
сказала старуха.
Веки ее опустились, словно у нее не осталось больше сил поднять их.
Внезапно, будто испугавшись что уснет, она широко раскрыла глаза.
-- И неважно, что ты мне сейчас скажешь. Я знаю, что ты пойдешь со
мной.
Эту ночь я лежала в гамаке, не в силах заснуть. По дыханию Анхелики я
знала, что она спит. А я молилась, чтоб она не забыла о своем предложении
взять меня с собой в джунгли. В голове у меня вертелись слова доньи
Мерседес: "К тому времени, как ты вернешься, твои записи тебе уже не
понадобятся". Может, у индейцев я проведу кое-какую полевую работу. При этой
мысли мне стало весело.
Магнитофона я с собой не взяла; не было у меня ни бумаги, ни карандашей
-- только маленький блокнот и шариковая ручка. Я привезла фотоаппарат, но к
нему было лишь три кассеты с пленкой.
Я беспокойно завертелась в гамаке. Нет, у меня не было ни малейшего
намерения отправляться в джунгли со старухой, которую я считала немного
сумасшедшей, и индейцем, которого никогда в жизни не видела. И все же в этом
переходе через джунгли был такой соблазн. Я без труда могла бы устроить себе
небольшой отпуск. Никакие сроки меня не поджимали, никто меня не ждал.
Друзьям я могла бы оставить письмо с объяснением своего внезапного решения.
Да их это и не особенно встревожит. Чем больше я об этом думала, тем
сильнее меня интриговала эта затея. Отец Кориолано, разумеется, снабдит меня
достаточным количеством бумаги и карандашей. И, возможно, донья Мерседес
была права. Старые записи о практике целительства могут оказаться ненужными,
когда -- и если, -- закралась зловещая мысль, -- я вернусь из этого
путешествия.
Я выбралась из гамака и посмотрела на спящую тщедушную старуху. Словно
почувствовав мой взгляд, ее веки затрепетали, губы зашевелились: -- Я не
умру здесь, а умру среди моего народа. Мое тело сожгут, а мой пепел
останется с ними.
Глаза ее медленно раскрылись; они были тусклы, затуманены сном и ничего
не выражали, но в ее голосе я уловила глубокую печаль. Я прикоснулась к ее
впалым щекам. Она улыбнулась мне, но мысли ее были где-то далеко.
Я проснулась, ощутив на себе чей-то взгляд. Анхелика сказала, что
ждала, пока я проснусь. Она жестом пригласила меня взглянуть на лубяной
коробок величиной с дамскую сумочку, стоявший рядом с ней. Она подняла
плотно пригнанную крышку и с большим удовольствием принялась показывать мне
каждый предмет, всякий раз взрываясь бурей радостных и удивленных
восклицаний, словно видела их впервые в жизни. Там было зеркальце, гребешок,
бусы из искусственного жемчуга, несколько пустых баночек из-под крема
"Пондс", губная помада, пара ржавых ножниц, вылинявшая блузка и юбка.
-- А это что, по-твоему, такое? -- спросила она, пряча что-то за
спиной.
Я созналась в своем невежестве, и она рассмеялась: -- Это моя книжка
для письма. -- Она открыла блокнот с пожелтевшими от времени страницами. На
каждой странице виднелись ряды корявых букв. -- Смотри. -- Достав из коробка
карандашный огрызок, она стала выводить печатными буквами свое имя. -- Я
научилась этому в другой миссии. Намного большей, чем эта. Там еще была
школа. Это было много лет назад, но я не ...
Продолжение на следующей странцие...
