, -- сказала
она, утирая слезы. -- Не знаю, почему он хочет так долго жить. Он такой
старый, он уже не мужчина.
-- А кто же он? -- Его лицо так съежилось, так осунулось... -- Ритими
взглянула на меня, словно ища подходящие слова. Она сделала неопределенный
жест рукой, будто пытаясь ухватить нечто такое, чему не находила выражения,
и пожав плечами, улыбнулась: -- Мужчины будут петь заклинания всю ночь, и
хекуры оставят старика в живых.
Монотонный дождь, теплый и неустанный, сливался с песнями мужчин.
Всякий раз, просыпаясь и садясь в гамаке, я видела их, сидящих на корточках
у очага в хижине Камосиве. Они пели мощно и требовательно в убеждении, что
их заклинания могут сохранить жизнь человеку, пока остальные Итикотери спят.
Голоса стихли с розовой грустью зари. Я поднялась и перешла поляну.
Воздух был зябкий, земля отсырела после дождя. Огонь угас, но в хижине
держалось тепло от густого дыма. Мужчины все еще сидели тесной кучкой вокруг
Камосиве. Их лица осунулись, под глазами появились темные круги.
Когда я снова забралась в гамак, Ритими встала, чтобы раздуть огонь в
очаге. -- Похоже, Камосиве пошел на поправку, -- сказала я, укладываясь
спать.
Как-то раз, поднявшись из-за куста, я увидела самую младшую жену
Арасуве и ее мать, медленно пробиравшихся сквозь заросли к реке. Я
потихоньку пошла следом за женщинами. У них с собой не было корзин -- один
лишь заостренный кусочек бамбука. Беременная женщина обхватила руками живот,
будто держа его на весу. Они остановились под деревом арапури, где был
расчищен подлесок, а земля устелена широкими банановыми листьями. Беременная
встала на колени на подстилку и обеими руками надавила на живот. Из губ ее
вырвался тихий стон, и она родила младенца.
Я прикрыла рот рукой, чтобы подавить смешок. Я и представить себе не
могла, что роды могут быть такими скорыми и легкими. Обе женщины
переговаривались шепотом, но ни одна не взглянула и не подобрала лежащего на
листьях мокрого блестящего младенца.
Старуха перерезала бамбуковым ножом пуповину, потом, оглядевшись,
отыскала прямую ветку. У меня на глазах она положила ветку поперек шеи
ребенка и наступила ногами на оба ее конца. Раздался легкий треск -- не то
ветки, не то шейки новорожденного.
Из банановых листьев они сделали два свертка, в одном -- послед, в
другом -- безжизненное тельце. Обвязав свертки лианами, они сложили их под
деревом.
Когда женщины собрались уходить, я попыталась забраться поглубже в
кусты, но ноги меня не слушались. Все мои чувства пересохли, словно мне
привиделся какой-то чудовищный кошмар. Женщины встретились со мной глазами.
По их лицам промелькнуло легкое удивление, но не было в них ни боли, ни
сожаления.
Как только они ушли, я развязала лианы. В листьях лежало, будто спало
мертвое тельце девочки. Длинные черные волосы шелковыми ниточками прилипли к
скользкой головке. Припухшие веки без ресниц прикрывали глаза.
Струйка крови из носа и рта уже подсохла и стала похожа на жуткий узор
оното на тонкой багрового оттенка коже. Я разжала крошечные кулачки,
убедилась что есть все пальцы на ножках, -- не было никаких явных дефектов.
Долго тянувшийся к вечеру день наконец выдохся. Сухая листва уже не
шуршала у меня под ногами; на нее упала ночная сырость. Ветер гнул
широколистые ветви сейб. На меня, казалось, смотрели тысячи глаз,
равнодушных, подернутых зеленоватой дымкой. Я спустилась к реке и села на
упавшее, но все еще живое дерево. Потрогала молодые побеги, отчаянно
рвущиеся к свету. Крик сверчка будто насмехался над моими слезами.
Запах дыма тянулся ко мне из хижин, и я вдруг возненавидела эти очаги,
горящие днем и ночью, пожирающие время и события. Черные тучи закрыли луну и
окутали реку траурным покрывалом. Я стада прислушиваться к лесным
обитателям, просыпающимся от дневного сна, чтобы скитаться ночами по лесу.
Страха не было. Вокруг меня мягкой звездной пылью осыпалась тишина. Я хотела
заснуть и проснуться, зная, что все это был лишь сон.
В просвете чистого неба я заметила падающую звезду и невольно
улыбнулась. Я всегда успевала загадать желание, но сейчас мне ни одно не
пришло в голову.
Я почувствовала руку Ритими, обнявшую меня за шею. Беззвучно, как
лесной дух, она присела рядом. Светлые палочки в уголках ее рта светились в
темноте, как золотые. Я была рада, что она со мной, и что не говорит ни
слова.
Ветер унес тучи, закрывавшие луну; ее свет залил нас прозрачной
голубизной. Только теперь я заметила старого Камосиве, на корточках
сидевшего у поваленного дерева и не сводившего с меня глаза. Он медленно
заговорил, тщательно выговаривая каждое слово. Но я не слушала. Тяжело
опираясь о лук, он встал и велел нам идти за ним в шабоно.
У своей хижины он остановился, а мы с Ритими пошли дальше в свою.
-- Всего неделю назад плакали и мужчины, и женщины, -- сказала я,
садясь в гамак. -- Они плакали, думая, что Камосиве умрет. А сегодня я
видела, как жена Арасуве убила свое новорожденное дитя.
Ритими дала мне воды. -- Как может женщина кормить нового младенца,
имея ребенка, который еще сосет грудь? -- резко спросила она. -- Ребенка,
который уже так долго прожил.
Рассудком я поняла слова Ритими. Мне было известно, что детоубийство --
это не столь уж необычное дело у индейцев бассейна Амазонки. Детей как
правило рожают с интервалами в два-три года. Все это время у матери есть
молоко, и она воздерживается от рождения в этот период очередного ребенка,
чтобы сохранить достаточный его запас. Если же в это время появляется на
свет младенец с дефектами или девочка, такое дитя убивается, чтобы у
сосущего грудь ребенка было больше шансов выжить.
Но сердцем я не могла с этим смириться. Ритими взяла в руки мое лицо и
заставила посмотреть на нее. Глаза ее блестели, губы взволнованно дрожали.
-- Тот, кто еще не успел увидеть небо, должен вернуться туда, откуда пришел.
-- Она вытянула руку в огромную черную тьму, которая начиналась у наших ног
и уходила в небо. -- В дом грома.
Глава 11
Однажды утром вместо негромкой женской болтовни меня разбудили крики
Ирамамове, возглашавшего, что сегодня он будет готовить кураре.
Я села в гамаке. Ирамамове стоял посреди поляны.
Широко расставив ноги, со скрещенными на груди руками он придирчиво
осматривал собравшихся вокруг него молодых мужчин. Он громогласно
предупредил их, что если они намереваются помогать ему сегодня в
приготовлении яда, то не должны спать в эту ночь с женами. Продолжая ворчать
так, словно мужчины уже провинились, Ирамамове напомнил, что непременно,
узнает об их ослушании, ибо испытает яд на обезьяне. Если только зверек
выживет, он никогда больше не попросит этих мужчин помогать ему.
Еще он сказал, что если они хотят идти с ним в лес за различными
лианами, необходимыми для приготовления мамукори, они должны воздерживаться
от еды и питья, пока наконечники их стрел не будут смазаны ядом.
С уходом мужчин в шабоно снова воцарилось спокойствие. Тутеми, разведя
огонь в очагах, свернула из табачных листьев жвачку для себя, Ритими и Этевы
и снова улеглась в гамак. Я тоже подумала, что есть еще время вздремнуть,
пока пекутся зарытые в горячую золу бананы, и повернулась на другой бок.
Зябкий воздух прогревался дымом. Как было у нас заведено по утрам, сбегав по
своим делам, Тешома, Сисиве и двое младших ребятишек Арасуве забрались ко
мне в гамак и уютно облепили меня со всех сторон.
Все эти утренние события прошли мимо Ритими. Она все еще крепко спала
на земляном полу. Но даже во сне Ритими заботилась о своей внешности. Голова
ее покоилась на руке в положении, позволявшем демонстрировать полный набор
украшений. Тонкие отполированные палочки были продеты в носовую перегородку
и уголки рта. На щеке красовались две волнистые линии, недвусмысленно
указывающие каждому обитателю шабоно, что у Ритими месячные. Две последние
ночи Ритими не спала в гамаке, не ела мяса, не занималась стряпней и не
прикасалась ни к Этеве, ни к его вещам.
Мужчины побаивались менструирующих женщин.
Ритими как-то рассказывала, что хотя у женщин, как известно, не обитают
в груди хекуры, зато они связаны с жизненной сущностью выдры,
прародительницы первой женщины на земле. Считалось, что во время месячных на
женщин нисходили сверхъестественные способности выдры. Она вроде бы не
знала, в чем заключаются эти способности, но сказала, что увидев выдру в
реке, мужчина никогда не убивает ее из опасения, что в деревне немедленно
умрет какая-нибудь женщина.
Первое время женщины Итикотери недоумевали, почему с того дня, как я у
них появилась, у меня ни разу не было месячных. Мои объяснения -- потеря
веса, полная смена рациона, новая обстановка -- не воспринимались всерьез.
Вместо этого они считали, что поскольку я не индеанка, --я и не то чтобы
вполне человек. У меня не было связи с жизненной сущностью ни животного, ни
растения, ни духа.
Одна лишь Ритими хотела верить и доказать остальным женщинам, что я
все-таки человек. -- Ты сразу должна мне сказать, когда будешь руу, все
равно как матери, -- говорила мне Ритими всякий раз, когда у нее самой
бывали месячные. -- А я сделаю все необходимые приготовления, чтобы
маленькие существа, которые живут под землей, не обратили тебя в камень.
Настойчивость Ритими была, по-видимому, дополнительной причиной, по
которой мой организм не желал соблюдать свои обычные циклы. Поскольку время
от времени я страдаю приступами клаустрофобии, меня периодически донимали
вспышки тревоги, что я могу быть подвергнута таким же суровым ограничениям,
как девочка Итикотери в дни своих первых месячных.
Всего неделю назад Шотоми, одна из дочерей вождя, вышла из
трехнедельного заточения. Ее мать, узнав, что у Шотоми начались первые
месячные, соорудила в углу хижины чуланчик из палок, лиан и пальмовых
листьев.
Открытым оставался лишь узенький проход, едва позволявший матери дважды
в день войти внутрь, чтобы поддержать чуть теплившийся огонек (которому
никогда не давали погаснуть) и убрать валявшиеся на земле грязные банановые
листья. Мужчины, боясь умереть в молодом возрасте или заболеть, даже не
смотрели в этот угол хижины.
Первые три дня менструации Шотоми получала только воду и спала на
земляном полу. Впоследствии ей давали три небольших банана в день и
разрешили спать в маленьком лубяном гамаке, висевшем в том же чуланчике. Во
время заточения ей нельзя было ни разговаривать, ни плакать.
Из-за пальмовой загородки доносилось лишь тихое царапанье, когда Шотоми
почесывалась палочкой, потому что касаться своего тела ей тоже не
полагалось.
К концу третьей недели мать Шотоми разобрала чуланчик, связала
пальмовые листья в тугой сверток и попросила кого-то из подружек Шотоми
отнести его подальше в лес. Шотоми не шевелилась, словно загородка была еще
на своем месте. С опущенными глазами она, согнувшись, сидела на земле. Ее
чуть сутулые плечи были такими хрупкими, что, по-моему, стоило схватить их,
и косточки сломались бы со звонким хрустом. Больше, чем когда-либо, она
походила на перепуганного ребенка, грязного и худого.
-- Не поднимай от земли глаз, -- сказала мать, помогая двенадцати или
тринадцатилетней девочке встать на ноги. Обняв за талию, она подвела Шотоми
к очагу. -- Не вздумай смотреть ни на кого из мужчин на поляне, -- увещевала
она девочку, -- если не хочешь, чтобы у них дрожали ноги, когда и...
Продолжение на следующей странцие...
