доверие к ним,— это большая глупость. Тогда слова “глупость” и “честность” — это слова-синонимы.
Что ж, пускай так! Но я всё равно выбираю быть тем, что я есть, а не казаться. Никто меня не убедит в том, что будто бы я должен прожить не свою жизнь, а какую-то чужую, потому что, мол, “тебе же будет лучше и спокойнее”, и так далее. Я принципиально не желаю иметь ничего общего с “дипломатией” или лицедейством. Мне это противно до тошноты.
Самое важное в жизни — как, а не сколько. Поэтому будем пытаться жить и дальше, имея ввиду это самое “как”, а значит, жить будем без грима, без маски, “с открытым забралом”...”
Учитель помолчал с минуту, а затем продолжил, уже не обращаясь ко мне, а как бы размышляя вслух:
“Вот и Ницше говорит: “стань тем, что ты есть”, а иначе — кто ты? зачем ты? Он не призывает к элементарному “осуществлению” личной судьбы. О нет, он знает эту огромную разницу: он говорит — “будь!”, а не “реализуйся!”. Потому что осуществиться и реализоваться можно и там — и сям, здесь есть “выбор” и ассортимент различных возможностей. Тогда как в том, чтобы стать тем, что ты есть, нет никакого “выбора”, а есть одна-единственая возможность, она же необходимость, она же Судьба...
Именно поэтому стремление быть, а не казаться, требует известной твёрдости и честности перед самим собой, перед Богом и людьми,— а значит, требует постоянной готовности к личному героизму. Но я знаю, что истинный Бог ни на кого не возложит непосильной ноши. У каждого героя ноша именно такая, какая ему по-плечу. Мой любимый герой — Джордано Бруно — донёс свою ношу вплоть до самого костра на площади Цветов. Он не только не упал под её тяжестью, но даже нигде и не споткнулся. Это — человек-герой! Не то, что тот самый малодушный лжепророк на кресте, который всё взывал к предательски предавшему его демону: “Или, или, лама самахвани!”
Бруно сжигали без спешки, на медленном огне. Его рот не был завязан: палачи, жмурясь от предвкушения удовольствия, ждали истошных воплей, могущих усладить их извращённый слух. Но герой не проронил ни единого звука, хотя страдал он долго, около получаса...”
Учитель подошёл к окну и, глядя на вечернюю зарницу, после захода Солнца ещё розовевшую на западе, продолжил свой монолог:
“Самопожертвование и горение Митры длится миллиарды лет. Митра тоже горит молча: как все герои, он жертвует Собой ради того, чтобы было светло, чтобы вселенная не погрузилась в могильный холод и мрак...
Пускай же пошляки пожимают плечами и, “греясь на солнышке”, твердят о героизме как о “патологии” и “отклонении от нормы”. Пылающий Митра в дневном небе и мириады звёзд в небе ночном свидетельствуют как раз об обратном: героизм — это не “отклонение от нормы”, это сама норма.
Когда я встречаю рассвет и молюсь, я никогда не прошу у Митры ничего для себя, кроме одного: дать мне сил гореть так же честно и “на всю катушку”, как Он...”
Когда Учитель отошёл от окна и вновь обернулся ко мне, он, к моему великому стыду, увидел то, что уже невозможно было скрывать: залитое слезами лицо своей собеседницы...
Я закрыла лицо руками и, не в силах больше сдерживать себя, выбежала из комнаты и дала волю слезам...
Тёплым и солнечным сентябрьским утром 1997 года мы с Учителем отправились на высокий берег реки Вятки. На правом берегу реки, внизу под нами и далеко за горизонт, расстилались необъятные лесные дали. Учитель захотел помолиться в одиночестве и отошёл вдоль по берегу метров на тридцать, ненадолго оставив меня одну.
Я села на тёплую, нагретую солнцем траву и принялась созерцать стоявшую неподалёку от меня берёзу, на удивление роскошную и какую-то особенно праздничную на вид: её осенняя крона полыхала всеми оттенками оранжевого, золотистого и кое-где ещё зелёного. Я почему-то представила себе эту берёзу весной, приблизительно в середине мая, когда её молодая клейкая листва имела тот особенно нежный и вместе с тем интенсивный оттенок цвета, который нельзя назвать никак иначе, как пронзительно-зелёный и который с самого детства говорит мне о “доказательстве бытия Божия” гораздо больше, чем любые умные книжки. Берёзовая листва с самой весны и до осени свидетельствовала о том, что жизнь может быть божественно прекрасна и в своём начале, и в своём конце. Но многие ли из нас прислушиваются к её посланию?
Я смотрела на эту осеннюю березу и видела, в сущности, не что иное, как честно отжившие свой век листья, уже готовые к развоплощению и смиренному возвращению в круговорот Жизни. Не далее, чем через пару недель их подхватит и унесёт осенний ветер. А мы говорим: “золотая осень”, “печальная краса”, “в багрец и золото одетые леса”... Да, конечно, это тоже правда, но это явно не вся правда! За поэтическим “золотом” и щедрой роскошью осенней природы должно таиться ещё что-то чрезвычайно важное и значительное, что-то такое, о чём умолчали или перед чем онемели лучшие поэты...
Мои размышления были прерваны возвращением Учителя. Он молча взглянул мне в глаза, почувствовал что-то, что было в моей душе в тот момент, и вдруг сказал, круговым движением руки обводя бескрайние лесные дали за рекой:
“Если хочешь знать, Лена, всё Это невозможно распихать по карманам души и унести с собой, чтобы запастись Этим на зиму. Человек будет изнемогать от невозможности впитать в себя Это и насытить Этим свою душу до тех пор, пока не поймёт, что единственный выход из такой мучительной для любого чуткого сердца ситуации,— это, продолжая оставаться человеком, самому стать всем Этим, и как можно скорее.”
“Это так трудно! Так трудно!” — Неожиданно для себя воскликнула я. — “Да, я хочу, хочу изо всех сил, но я боюсь, что у меня ничего не получится!”
Учитель рассмеялся и покачал головой.
“Это проще, чем тебе кажется. Нужно только поверить в себя и в свои силы. Если ты всё ещё сомневаешься, что это вполне возможно,— спроси у Матери, Она подтвердит.”
“То есть, как это, “спросить у Матери?”” — удивилась я.
“Мать всё знает, всё видит и всё чувствует. Она всегда с нами, всегда здесь и сейчас. Ты прижми ладони к земле, мысленно задай свой вопрос и жди ответа. Если “нет, тебе невозможно стать Этим” — Мать промолчит, а если “да, ты сможешь”,— то Она непременно откликнется. Каким бы ни был ответ, не забудь потом поблагодарить Её...”
Я закрыла глаза, плотно прижала ладони к земле, не по осеннему тёплой, и приготовилась ждать ответа. Но ждать не пришлось — Мать откликнулась почти мгновенно: мои ладони явственно ощутили лёгкую вибрацию. Это походило на то, как если бы кто-то в недрах земли вдруг вздрогнул несколько раз подряд, а потом затих.
Я вопросительно взглянула на Учителя. Видимо, в эту минуту моё лицо выражало такую крайнюю степень изумления, что Учитель не выдержал и от души рассмеялся.
“Да что с тобой, в самом деле? Будто ты только что узнала, что Мать необычайно отзывчива, и что Она сразу же, без всяких там “китайских церемоний”, откликается на зов Своих детей?”
Когда ко мне наконец вернулся дар речи, я пробормотала в своё оправдание что-то невнятное, что-то о том, что мне действительно не верилось, что я сама когда-нибудь смогу вот так, наяву, общаться с Матерью.
Учитель посмотрел на меня так, будто я с Луны свалилась. В его глазах я не смогла прочесть ничего, кроме жалости и сострадания. Мне показалось также, что он был весьма разочарован своей ученицей.
Потом он взглянул на часы и сразу засобирался домой.
Между тем, сама я, в некотором отдалении от Учителя встала на колени в траве и, исполненная самого искреннего благоговения, плача, целовала землю и просила у Матери прощения за то, что в глубине души сомневалась в полноте Её отзывчивости...
Спустя примерно неделю после этого случая я возвращалась на электричке в город из осеннего леса. День выдался очень солнечным и очень удачным: полная корзинка крупных и крепких маслят, слегка прикрытых пылающей охапкой кленовых листьев, лежала у меня на коленях, привлекая к себе завистливые взгляды пассажиров.
Напротив от меня находилась молодая семья: мужчина и женщина, а между ними — необычайно красивая девочка лет шести. В руках у девочки была маленькая растрёпанная кукла. Девочка беззвучно плакала — у любимой куклы пропала туфелька с правой ноги. Из широко раскрытых прекрасных голубых глаз непрерывно лились слёзы, стекали по румяным щёчкам и капали на худые коленки. Лицо девочки выражало такое неизбывное, такое пронзительное горе, какое вряд ли встретишь у взрослых даже на похоронах.
Молодой папаша, пытаясь как-то успокоить и развеселить дочку, корчил всевозможные гримасы: надувал щёки и таращил глаза, всячески стараясь привлечь к себе её внимание. Она же рассеяно глядела на него глазами, полными слёз, но как бы и не видела его совсем, целиком охваченная своим детским горем.
Но вдруг отцу неожиданно удалось скорчить какую-то особенно удачную гримасу,— и лицо девочки внезапно, без всякого промежуточного состояния, совершенно преобразилось: заплаканное личико неожиданно воссияло такой пронзительной радостью, таким неземным счастьем, которое, с точки зрения любой взрослой особи,— такой вот, как я сама,— совершенно не соответствовало ситуации. Она буквально залилась самым искренним и самым счастливым смехом, на который способны лишь маленькие дети. “Пройдёт ещё несколько лет, и она навсегда разучится так смеяться,”— почему-то подумала я про себя.
Как заворожённая, я во все глаза смотрела на смеющуюся девочку, не в силах отвести от неё взгляд. Я вдруг вспомнила, как Учитель сказал мне однажды: “Когда я гляжу на смеющегося ребёнка, я иногда вижу Бога, точнее сказать, явственно ощущаю Его несомненное присутствие где-то рядом, где-то вокруг меня, где-то сквозь меня. На какое-то мгновение я вновь ощущаю, что становлюсь проницаем для Него. Смеющееся дитя почти всегда катализирует моё сознание и приподнимает меня “ближе к небу”. И тогда я вновь утверждаюсь в том, что моя какая-то особенно форсированная религиозность не только не является “отклонением от нормы”, но наоборот, соответствуя самой природе Реальности, она и есть норма.. И тогда я успокаиваюсь и умиротворяюсь. Мне хорошо, и я счастлив...”
Я ничего тогда не поняла. Его слова, не произведя на меня никакого особенного впечатления и не вызвав во мне ни малейшего душевного отклика, прошли мимо ушей и спокойно улеглись в каком-то самом тёмном углу моей памяти, где они и пылились вплоть до сего дня...
Девочка смеялась, совершенно забыв о пострадавшей кукле и о своём детском горе. Её чистый безоблачный взгляд бесцельно блуждал по переполненному вагону электрички, быстро перескакивая с одного угрюмого взрослого лица на другое, нигде не задерживаясь надолго. Настал момент, когда наши глаза встретились и...
...И время внезапно остановилось. Вагон, пассажиры и вообще все предметы неподвижно замерли на своих местах. Наступила полная тишина. Абсолютная тишина. Никогда раньше я не знала, что такая тишина возможна. Широко раскрытые, прекрасные небесно-голубые глаза неподвижно смотрели прямо на меня. Это был Он. Вне всякого сомнения, это был Он!
Бог с искренним интересом смотрел мне прямо в глаза. Его безмятежный спокойный взгляд излучал Нечто, в чём я немедленно утонула и растворилась (вся, как есть, без остатка): Предельное Понимание, Предельное Приятие, Предельная Симпатия и Любовь, Предельное Слияние, Все Ответы на все вопросы...
Пожалуй, это можно было бы назвать Общением, но Общением иного рода: Общением без единого слова, без единого звука, Общением мгновенным и полным, Общением минус время, Общением плюс полное понимание...
Я прекрасно понимаю, что безумная попытка озвучить сейчас это Общение и выразить Невыразимое — всё испортит, всё исказит, всё профанирует и никого не приблизит к правильному пониманию того, что Случилось. Пусть так! И всё-таки я попробую, на свой страх и риск:
“Да, да, Я — здесь! Как странно, что ты всё время так напряжена. Хотя у тебя не было и нет никаких серьёзных причин для тревоги. Ты и сама знаешь это, и всё-таки живёшь в постоянном испуге перед жизнью. Какая же ты смешная! Ты хоть теперь расслабься и успокойся. Теперь ты видишь, что Я — с тоб...
Продолжение на следующей странцие...
