д летним небом в покое раскинулись,
Region on region spacious in the sun, Край за краем просторным под солнцем,
Cities like chrysolites in the wide blaze Города, подобные хризолитам в широком сиянии,
And yellow rivers pacing lion-maned И желтые реки шагающие, львиногривые,
Led to the Shalwa marches' emerald line, Вели к изумрудной линии границ Шалвы,
A happy front to iron vastnesses К счастливому входу в стальные обширности,
And austere peaks and titan solitudes. К титаническому уединению и суровым вершинам.
Once more was near the fair and fated place, Вновь приближалось прекрасное предопределенное место,
The borders gleaming with the groves' delight Край, сверкающий наслаждением рощ,
Where first she met the face of Satyavan Где она повстречала впервые лик Сатьявана
And he saw like one waking into a dream И он говорил, словно тот, кто просыпается в грезах
Some timeless beauty and reality, Некой безвременной красоты и реальности,
The moon-gold sweetness of heaven's earth-born child. Золотолунная сладость земнорожденного ребенка небес.
The past receded and the future neared: Последний спуск - и приблизилось будущее:
Far now behind lay Madra's spacious halls, Далеко позади лежали холмы огромные Мадры,
The white carved pillars, the cool dim alcoves, Белые резные колонны, неясные альковы прохладные,
The tinged mosaic of the crystal floors, Цветная мозаика кристальных полов,
The towered pavilions, the wind-rippled pools Павильоны с башнями, бассейны в ряби от ветра,
And gardens humming with the murmur of bees, Бормотание стражи в жужжании пчел,
Forgotten soon or a pale memory Быстро забытый или бледнеющий в памяти
The fountain's plash in the white stone-bound pool, Плеск фонтана в белокаменной чаше,
The thoughtful noontide's brooding solemn trance, Глубокомысленного полдня торжественный размышляющий транс,
The colonnade's dream grey in the quiet eve, Колоннады деревьев серая греза в вечере тихом,
The slow moonrise gliding in front of Night. Медленный восход месяца, впереди Ночи плывущего.
Left far behind were now the faces known, Оставлены далеко позади были лица знакомые,
The happy silken babble on laughter's lips Счастливый шелковый лепет на устах смеха
And the close-clinging clasp of intimate hands И близко прижимающих, родных рук объятия,
And adoration's light in cherished eyes И свет обожания нежно любящих глаз,
Offered to the one sovereign of their life. Предлагавших одну суверенность их жизни.
Nature's primaeval loneliness was here: Первобытное одиночество Природы здесь было:
Here only was the voice of bird and beast,- Здесь раздавались голоса лишь птиц и зверей, -
The ascetic's exile in the dim-souled huge Ссылка аскета в смутно одушевленной огромности
Inhuman forest far from cheerful sound Безлюдного леса, далеко от веселого звука
Of man's blithe converse and his crowded days. Веселой болтовни человека и его толпящихся дней.
In a broad eve with one red eye of cloud, В просторном вечере с одним красным глазом облака,
Through a narrow opening, a green flowered cleft, Сквозь узкие проход, цветущую зелень расщелины,
Out of the stare of sky and soil they came Из-под пристального взгляда небес и земли они прибыли
Into a mighty home of emerald dusk. В могучий дом изумрудных сумерек.
There onward led by a faint brooding path Там, ведомые вперед еле видной тропою,
Which toiled through the shadow of enormous trunks Что вилась под тенью огромных стволов
And under arches misers of sunshine, И под арками, скупо солнечный свет пропускающими,
They saw low thatched roofs of a hermitage Они увидели низкий кров жилища отшельника,
Huddled beneath a patch of azure hue Скрытого под клочком лазурного цвета
In a sunlit clearing that seemed the outbreak На залитой солнцем поляне, что казалась вспышкой
Of a glad smile in the forest's monstrous heart, Довольной улыбки в чудовищном сердце лесов,
A rude refuge of the thought and will of man Простое убежище человеческой мысли и воли,
Watched by the crowding giants of the wood. Наблюдаемое толпящимися гигантами леса.
Arrived in that rough-hewn homestead they gave, Дойдя до этой грубо срубленной хижины, они отдали
Questioning no more the strangeness of her fate, Не рассуждая больше о странности судьбы своей дочери,
Their pride and loved one to the great blind king, Свою гордость и любовь великому, слепому королю.
A regal pillar of fallen mightiness Царственному столпу могущества павшего,
And the stately care-worn woman once a queen И величественной, измученной заботами женщине, королеве когда-то,
Who now hoped nothing for herself from life, Которая ничего для себя не желала от жизни,
But all things only hoped for her one child, А все свои надежды связывала со своим ребенком единственным,
Calling on that single head from partial Fate Призывая на его голову у пристрастной Судьбы
All joy of earth, all heaven's beatitude. Все счастье небес, всю радость земли.
Adoring wisdom and beauty like a young god's, Обожая мудрость и красоту, как у юного бога,
She saw him loved by heaven as by herself, Она видела его небом любимым, как ею.
She rejoiced in his brightness and believed in his fate Она радовалась его яркости и в его судьбу верила,
And knew not of the evil drawing near. И не знала о зле, подползающем ближе.
Lingering some days upon the forest verge Задержавшись несколько дней на краю леса,
Like men who lengthen out departure's pain, Как люди, что оттягивают расставания боль,
Unwilling to separate sorrowful clinging hands, Не желая разделить цепляющиеся печальные руки,
Unwilling to see for the last time a face, Не желая видеть до последней минуты лик,
Heavy with the sorrow of a coming day Отягощенный скорбью грядущего дня,
And wondering at the carelessness of Fate И удивляясь беззаботности Рока,
Who breaks with idle hands her supreme works, Что свои высшие труды праздными руками ломает,
They parted from her with pain-fraught burdened hearts С сердцами, полными боли и тяжести, они с нею расстались,
As forced by inescapable fate we part Как принуждаемые неотвратимой судьбой мы расстаемся
From one whom we shall never see again; С тем, кого больше никогда не увидим;
Driven by the singularity of her fate, Ведомые особенностью ее судьбы,
Helpless against the choice of Savitri's heart Бессильные против выбора сердца Савитри,
They left her to her rapture and her doom Они оставили ее ее восторгу и року
In the tremendous forest's savage charge. На первобытное попечение огромного леса.
All put behind her that was once her life, Позади все осталось, что было ее жизнью когда-то,
All welcomed that henceforth was his and hers, Все приветствовала, что отныне стало его и ее,
She abode with Satyavan in the wild woods: Она поселилась в диких лесах с Сатьяваном:
Priceless she deemed her joy so close to death; Бесценной она свою радость считала, столь близкую к смерти;
Apart with love she lived for love alone. Наедине с любовью жила одной любви ради.
As if self-poised above the march of days, Словно самоуравновешенный над маршем дней
Her immobile spirit watched the haste of Time, Ее неподвижный дух наблюдал спешку Времени,
A statue of passion and invincible force, Статуя непобедимой силы и страсти,
An absolutism of sweet imperious will, Абсолютизм сладкой, повелевающей воли,
A tranquillity and a violence of the gods Спокойствие богов и неистовство,
Indomitable and immutable. Неукротимых и неизменных.
At first to her beneath the sapphire heavens Сперва ей под небесами сапфирными
The sylvan solitude was a gorgeous dream, Лесное одиночество казалось великолепною грезой,
An altar of the summer's splendour and fire, Алтарем огня и пышности лета,
A sky-topped flower-hung palace of the gods Дворцом богов, цветами увешанным, с куполом-небом,
And all its scenes a smile on rapture's lips Все его сцены - улыбкой на восторга устах
And all its voices bards of happiness. И все его голоса - бардами счастья.
There was a chanting in the casual wind, Песнопение было в налетающем ветре,
There was a glory in the least sunbeam; Слава - в мельчайшем лучике солнца;
Night was a chrysoprase on velvet cloth, Ночь была хризопразом на бархатной ткани,
A nestling darkness or a moonlit deep; Удобно свернувшейся тьмой или глубиной лунного света;
Day was a purple pageant and a hymn, День был карнавалом пурпурным и гимном,
A wave of the laughter of light from morn to eve. Волной смеха света с утра и до вечера.
His absence was a dream of memory, Сатьявана отсутствие было грезами памяти,
His presence was the empire of a god. Его присутствие было империей бога.
A fusing of the joys of earth and heaven, Сплав радостей земли и небес,
A tremulous blaze of nuptial rapture passed, Трепетный огонь брачного восторга сиял,
A rushing of two spirits to be one, Стремление двух душ быть едиными,
A burning of two bodies in one flame. Горение двух тел в одном пламени.
Opened were gates of unforgettable bliss: Ворота незабываемого блаженства были открыты:
Two lives were locked within an earthly heaven Две жизни заперты внутри неба земного,
And fate and grief fled from that fiery hour. И судьба, и горе от этого феерического часа бежали.
But soon now failed the summer's ardent breath Но вскоре ослабло горячее дыхание лета
And throngs of blue-black clouds crept through the sky И толпы черно-синих туч поползли через небо,
And rain fled sobbing over the dripping leaves И дождь бежал всхлипывая, барабаня по листьям,
And storm became the forest's titan voice. И шторм пришел титаническим голосом леса.
Then listening to the thunder's fatal crash Затем, прислушиваясь в разрывы фатальные грома
And the fugitive pattering footsteps of the showers И в беглые, стучащие шаги ливней,
And the long unsatisfied panting of the wind И в долгую, неудовлетворенную тоску ветра,
And sorrow muttering in the sound-vexed night, И в печаль, в звуках рассерженной ночи бормочущую,
The grief of all the world came near to her. Горе всего мира подошло близко к ней.
Night's darkness seemed her future's ominous face. Ночная мгла казалась зловещим лицом ее будущего.
The shadow of her lover's doom arose Тень рока ее возлюбленного встала,
And fear laid hands upon her mortal heart. И страх положил руки на ее смертное сердце.
The moments swift and ruthless raced; alarmed Мгновения быстры и безжалостно мчались; встревожены
Her thoughts, her mind remembered Narad's date. Ее мысли, ее ум помнил дату Нарады.
A trembling moved accountant of her riches, Трясущийся двигался ее богатств счетовод,
She reckoned the insufficient days between: Она подсчитывала недостаточные дни между датами:
A dire expectancy knocked at her breast; Ужасное ожидание стучало ей в грудь;
Dreadful to her were the footsteps of the hours: Шаги часов для нее были ужасны:
Grief came, a passionate stranger to her gate: Горе пришло, страстный чужестранец, к воротам ее:
Banished when in his arms, out of her sleep Отгоняемое лишь в его объятиях, из ее снов
It rose at morn to look into her face. Оно поднималось утром, чтобы взглянуть ей в лицо.
Vainly she fled into abysms of bliss Тщетно она бежала в пучины блаженства
From her pursuing foresight of the end. От преследующего предвидения конца.
The more she plunged into love that anguish grew; Утром она ныряла в любовь, что муку взращивала;
Her deepest grief from sweetest gulfs arose. Ее глубочайшее горе из сладчайших бездн поднималось.
Remembrance was a poignant pang, she felt Память была мучительной болью, она ощущала,
Each day a golden leaf torn cruelly out Как каждый день безжалостно лист золотой отрывает
From her too slender book of love and joy. От ее слишком тонкой книги любви и радости.
Thus swaying in strong gusts of happiness Так, в мощных порывах счастья раскачиваясь
And swimming in foreboding's sombre waves И в предчувствия волнах темных плывя,
And feeding sorrow and terror with her heart,- И своим сердцем вскармливая горе и ужас,-
For now they sat among her bosom's guests Ибо ныне они сидели среди гос...
Продолжение на следующей странцие...
